Благоговея перед русской литературой прошлого, как перед чудом, созданным гением великого народа, А. М. Горький неоднократно подчеркивал ее мировое значение. Общечеловеческий характер нашей литературы, утверждал Горький, «признан миром, изумленным ее красотою и силою».

Вместе с тем, А. М. Горький обратил внимание, что поле наблюдений литературы прошлого было ограничено главным образом центром России. Жизнь далеких окраин страны, народов, ее населяющих, в силу целого ряда причин почти не нашла своего отражения в произведениях наших классиков.

Советская многонациональная литература (и в этом великий писатель видел ее огромное преимущество перед литературой прошлого) «отличается широтою охвата действительности».

«Десяток лет - детское время! - писал Горький в 1930 г. в статье «О литературе». - И все же за эти десять лет, тотчас после гражданской войны, молодежь наша дала множество книг, которые освещают жизнь даже самых темных и отдаленных от центров культуры «медвежьих уголков».

Главное же значение литературы, рожденной Великим Октябрем, А. М. Горький видел в том, что она «энергично служит делу объединения всего трудолюбивого народа в единую культурно-революционную силу. Это - задача совершенно новая, важность ее не требует доказательств, и само собою разумеется, что старая литература перед собой такую задачу не ставила, не могла поставить».

Дальнейшее развитие литератур народов СССР подтвердило всю правоту горьковских суждений о том, что поле наблюдений писателей теперь необычайно расширилось. С каждым годом все увеличивается количество значительных книг, и жизнь огромной страны, населенной многочисленными народами, находит все более полное и яркое художественное отражение.

Братские народы, приобщившиеся к художественному творчеству лишь после Октябрьской революции, стремясь  наверстать  упущенное,    стали   интенсивно осваивать творческий опыт великой  русской литературы.  Само   развитие  литературы   младописьменных народов поставило в порядок дня необходимость разработки жанра исторического   романа:  без правильного понимания прошлого нельзя понять    настоящее. Бурятская литература  за короткий  срок,    последовательно  пройдя    ряд этапов   в    своем  развитии, сумела прочно утвердить крупные эпические жанры. В  историческом    романе  бурятской    литературы  не только  мастерски  изображены   картины   былого,  но и дана  глубокая, марксистская    оценка прошлого с высоты    настоящего.    Примечательно    и   то,    что в лучших   произведениях   на   историко-революционные темы  минувшее  живо  перекликается    с настоящим, во     всем    ощущается    неразрывная,    органическая «связь  времен». К числу таких    исторических  повествований относится и книга Д. Батожабая «Похищенное счастье» - многоплановый роман о жизни и борьбе бурятского народа на рубеже двух эпох - конца XIX и начала XX века.

Роман Батожабая посвящен 90-м годам - периоду назревания революционных событий в стране и приобщения народных масс не только центра России, но и ее окраин к общерусскому демократическому движению.

В книге даны впечатляющие картины народной жизни дореволюционной Бурятии, на ряде образов показан постепенный процесс социального пробуждения трудящихся-бурят.

Исконные обитатели Забайкальских просторов - многочисленные бурятские племена - живут, казалось, мирной, ничем не потревоженной патриархальной жизнью. Неоглядные степи, луга и пастбища, бесчисленные стада составляют богатства жителей этой благодатной окраины Российской империи. Богач Шаролдай обеспокоен тем, что скот его не помещается в загонах, пятитысячное поголовье овец дает ежегодный приплод, плохо поддающийся учету, ему попросту не хватает времени «скакать по степям, от табуна к табуну, от одной отары к другой». Так живут владетельные степные феодалы. Народные же массы, бесправные и угнетенные, прозябают в ужасающей нищете.

Постепенно безлюдные степи покрываются сетью дорог, соединяющих восточную окраину России с Монголией и Китаем, движется непрерывный поток караванов с товарами русских, монгольских и китайских купцов. Погонщики гуртов, бурятская беднота, перегоняли в Забайкалье из глубин Монголии за короткое сибирское лето десятки тысяч быков и баранов, находясь в полной зависимости от своих хозяев. «Все они обманывали караванщиков: одни спаивали, другие обсчитывали, третьи подсовывали негодные товары. И все угрожали расчетом...»

Улусная беднота зависела и от местной бурятской знати - от богачей и нойонов - и от представителей царской администрации, находилась в духовной кабале буддийского духовенства-лам.

(Бурятское общество, включая самых различных его представителей, было связано многочисленными нитями с русскими и монголами, с китайцами и представителями «заоблачной страны» - Тибетом. Барон Корф - генерал-губернатор Забайкалья - и посланец Далай-ламы, «наместника бога на земле», - желанные гости настоятеля Агинского дацана.

«Старший лама Агинского дацана Самбу, в обязанность которого входило наблюдать за порядком, всегда откровенно разговаривал с полицейским урядником, светским блюстителем законов. У них не было тайн друг от друга, и тот и другой   благоволили   к покорным, ненавидели и преследовали строптивых...» Обездоленный батрак Галсан пользуется добрыми советами и помощью русских политкаторжан, узников Карийской тюрьмы. От них Галсан узнает о том, что  одинакова тяжка    жизнь простых    тружеников, русских и бурят; что расправы царя с непокорными, пожалуй, более   жестоки и изощрены,    чем самосуд какого-нибудь степного владыки (в книге описаны достоверные факты изуверских истязаний заключенных в Карийской тюрьме). Нерушимыми узами дружбы связан батрак Галсан с карийскими каторжанами. Теперь он светло верит, что придет время, «когда народ сам будет хозяином своей судьбы». В честь русского революционера, народного заступника, Галсан слагает проникновенную песню-улигер:

Пусть стихов трепещущее пламя

Путь твой осветит для всех людей.

Ты   прошел,   бряцая   кандалами,

По родной Бурятии моей...

Силач-неудачник Аламжи связан доброй дружбой с китайцем Mo-Фей, таким же нищим и бесправным, обремененным семьёй, как и он сам.

Буддийское духовенство, обирая народ, шлет щедрые дары Далай-ламе; выполняя волю правящей клики Тибета, оно еще крепче связывает путами религии темный и забитый народ. Царская администрация не препятствовала распространению ламаизма среди бурят: смирение и кротость, проповедуемые буддизмом, превращали народ в послушных рабов империализма.

«Идеологические» защитники капитализма, говорил Горький, «почти равномерно делятся на две группы: одна утешает, другая - пугает». Эти функции утешения и запугивания на востоке страны и выполняло буддийское духовенство. Когда, например, батрак Аламжи дал согласие на поездку в Тибет в качестве сопровождающего ламы-посланника, он был приведен в дацан для клятвы и поклонения. Здесь он увидел бесчисленное множество бурханов. «Одни сидели с поднятой рукой, словно собираясь кого-то ударить, другие, казалось, намеревались щелкнуть в лоб всякого, кто приблизится к ним». В тусклом мерцании светильников стояли «божества двурукие, шестирукие, с тремя и даже двенадцатью головами. Иные восседали на лошади, подобно степным наездникам, а иные мчались на свинье без седла».

Клятву Аламжи произносил перед грозным ликом божества, сидящего на коне с огненной гривой. Подавляя страх, молитвенно сложив ладони, паломник дрожащим голосом повторял, за ламой: «Если меня ограбят, если случится непредвиденное и я потеряю эти деньги, пусть лопнут и вытекут мои глаза. Пусть они станут пищей змей! Пусть голова моя отделится от тела! Пусть она станет пищей червей!»

В эти страшные минуты Аламжи сквозь густой туман благовоний видел «красные округлые глаза» устрашающего бурхана и его высунутый язык. Картины дикого фанатизма, самоистязания паломников, идущих к стенам святой Лхассы, производят неизгладимое впечатление.

По узеньким тропинкам, проходящим по выступам скал, движется нескончаемый поток изможденных, нищих, подавленных страхом паломников.

«В одежде, изорванной на локтях и коленях, двигались они мучительно медленно, через каждые три шага припадая к земле, районы желтой веры повелевали паломнику преодолевать далекий путь в божественную Лхассу именно таким способом, и, привязав к ладоням и коленям защитные дощечки, многие ползли месяцами и даже годами».

Правящая верхушка Тибета, обращавшаяся к буддистам с проповедью кротости и смирения, совсем не гнушалась мирскими делами. Здесь, во дворце Потала, шла напряженная, никогда не прекращавшаяся борьба групп, выражавших интересы различных империалистических государств; лица, облаченные высоким духовным салом, плели коварные политические интриги. Отсюда, из стен божественного дворца, тянулись нити во многие страны мира - в Китай и Индию, в Россию и Англию.

Вот идет Большой совет, на котором решается вопрос о политической ориентации Тибета. Среди пестрого окружения прожженных интриганов возвышается игрушечная фигурка 16-летнего Далай-ламы, человека-бога, призванного решать судьбы несчастного народа, опутанного веригами религии. Кипят страсти, верные служители Будды ведут циничный разговор о подрывной «деятельности», о доставке оружия из Англии, о необходимости распространения своего влияния на сопредельные азиатские страны.

Туван-Хамбо, один из наставников Далай-ламы, оценивая создавшуюся обстановку на Дальнем Востоке, сравнивает империалистическую Россию, протягивавшую руки к богатствам Китая, с пороховой бочкой, которая неудержимо катится на восток. Пороховая бочка, с помощью тибетской дипломатии, должна столкнуться с горящим факелом английских «деловых кругов», и взрыв неизбежен!

«Трудно предугадать, - рассуждает Туван-Хамбо, - чем кончится эта борьба и сколько времени она будет продолжаться. Одно лишь ясно: она отвлечет, и притом надолго, внимание великих держав от нашей священной страны».

На этом же Большом совете    было решено    отпраздновать  пятнадцатилетие  Далай-ламы,   «самого святого из всех святых на   земле».

Чтобы еще больше укрепить влияние живого бога, решено было послать от имени Далай-ламы Тринадцатого подарки и золото для награждения лучших борцов и наездников-победителей на предстоящих празднествах при дацанах Бирмы, Китая, Японии, Индии, Цейлона, Монголии, Бурятии...»

Политические интриги правящей буддийской верхушки Тибета, тайный сговор с колонизаторами, сохранение самых отвратительных форм крепостничества, насилия и грабежи, убийства и поджоги, как это живо напоминает недавний контрреволюционный мятеж, разгромленный народно-освободительной армией Китая!

«Тибетские мятежники, - по определению председателя китайского буддийского общества Джалцо, - это шакалы и волки, нарядившиеся в рясы буддистов».

Даровитый писатель создал целую галерею персонажей «шакалов и волков», вековых угнетателей народов Востока, главарей людоедской системы, до недавнего времени господствовавшей в Тибете.

Политическая актуальность романа - в страстном, художественно-убедительном разоблачении буддизма, являющегося оплотом современной реакции; не случайно тибетские мятежники были взяты под защиту Чан-Кай-ши и Ли Сын Маном, американскими и английскими колонизаторами.

Талантливая книга Д. Батожабая не свободна и от некоторых недостатков и художественных просчетов. В романе «Похищенное счастье» отдельные фабульные ходы надуманы и выглядят стилизацией под приключенческую повесть. Такова, например, история с мальчиком, найденным в кованом сундуке, необычные похождения разбойника Ван-Тумэра и его возлюбленной Юлдас и др.

В книге встречаются одинаковые ситуации и повторения (нападение собаки на купца Кукушкина и аналогичный случай с батраком Галсаном, сходство слуги английского резидента с подручным Ван-Тумэра и др.).

Указанные недостатки обременяют художественное повествование, отвлекают внимание читателя от развития основного сюжетного стержня, направленного на глубокое раскрытие социальных противоречий бурятского общества на пороге великого XX столетия. В целом же книга Батожабая «Похищенное счастье» - высокий и радостный запев о начале социального пробуждения трудящихся бурятских масс, о их неукротимом стремлении вместе с великим русским народом бороться за человеческие условия жизни.

Произведение Д. Батожабая задумано как роман-трилогия. «Похищенное счастье» - начало эпопеи. Финальная часть книги вплотную подводит читателя к кануну первой русской революции.

Всемирно-исторические события, определившие судьбы всех народов нашей родины, должны найти свое художественное воплощение в последующих книгах писателя.

Начало эпопеи // Белоусов А. Горький и бурятская литература:

статьи и рецензии. – Улан-Удэ, 1961. – С. 158-166