Об ушедших не говорят худо. Но искренняя печаль с полуправдой несовместима, мера правды в печали намного больше, чем в радости. Был он неуемный, неуютный, неудобный, неуправляемый, совсем-совсем неизящный. Он способен был обидеть ни за что ни про что, способен был в любую дверь вломиться...

Но, правда и то, что был он скромен до застенчивости. Говорить комплименты Батожабаю нельзя было, он воспринимал их как непристойность, он тут же принимался их опровергать. За четверть века нашего знакомства и в прежние времена, и в последнюю нашу встречу в Улан-Удэ летом прошлого года я не раз думал: как он красив!

...Пестрая воскресная толпа на улице. Он идет в коротком синем плаще, а над толпой видна издалече его седая голова. Седина Батожабая была снежно-белой, она отбрасывала свет на лицо, от этого света он молод был, казался ничуть не старше, чем тогда, в студенчестве.

...У него на балконе жили и выводили птенцов голуби. К нему приходили все, кто хотел, и всем он щедро расточал свое гостеприимство, подчас не зная, даже, кто его гости. Шахматы любил, как, впрочем, все буряты - этому в свое время дивились еще ссыльные декабристы. Проигрывать не любил. И смех, и грех: в трудном положении он пускался на самые отчаянные авантюры, надеясь ошарашить ими противника и перехватить инициативу. А не помогало - так хитрил, ловчил, спорил. И усмехнешься невольно - ребенок!

При сотворении Батожабая природа, как видно, была в состоянии беззаботности. В квашне теста меду она примешала полынной горечи, добавила пряностей, да земли, да воды из всех родников, да осколок дикой скалы, истолченной в песок, да невесть еще что такое же, одно с другим несовместное. И вышло творение, которое не вдруг сообразишь, на какую полку положить и с чем сопоставить. Это произошло летом в 1921 году в Агинском национальном округе Читинской области, в улусе Догой.

Ему бы, уродившемуся богатырем, табуны гонять по степи, железо ковать, руду копать, а он стал артистом. Артист музыкально-драматического театра Батожабай участвовал в первой декаде бурятского искусства в Москве в 1940 году.

А в войну он был летчиком. Ему бы по характеру в истребителях быть, да, как видно, тесная кабина тогдашнего истребителя была не по росту ему. Он служил в авиации дальнего действия командиром экипажа. Многие тысячи тонн смертоносного груза обрушил на головы фашистов молодой летчик Батожабай. Смерть, что ни день, витала над его головой, маячила впереди на расстоянии протянутой руки, подбиралась сзади, доносилась с земли от зенитных батарей. Но недаром пелось в одной из песен той поры: «Смелый к победе стремится, смелого любит народ, смелого пуля боится, смелого штык не берет».

Сейчас война ушла в далекое воспоминание для ее участников, стала легендой для нового поколения. Прошлым летом в Улан-Удэ несколько человек из молодых говорили мне, будто бы сговорившись: невозможно представить, что вот этот седой Батожабай был когда-то летчиком. Уже в конце войны над Карпатами его самолет сбили. Командир распорядился покинуть машину и вслед за штурманом последним выбросился с парашютом.

Довоенное занятие Батожабая стало теперь не по нем, опыт войны и зрелость духа понуждали его на дело, которое захватило бы всю его натуру, им самим до конца еще не постигнутую. Он стал писать. В наши дни, слава богу, почти не встретишь невежду, который бы утверждал, что писательство — род забавы. И все же в полной мере не всякий понимает, до какой степени оно, писательство, не забава. Это каторжный труд, особенно в прозе, в драматургии да в таких жанрах, как историческая эпопея или, казалось бы, нет ничего легче — комедия. Неудачи не смущали его. Внутренний зов к слову был настойчив в нем, навстречу призванию своему он шел, как через бурелом, напрямик.

Все, кому довелось учиться в Литературном институте в пятидесятых годах, помнят рослого бурята Батожабая, его громогласный саркастический смех и неожиданно мягкое рукопожатие. Но редко кто знал тогда, что этот весельчак по десяти часов кряду просиживает в научном зале Ленинской библиотеки, изучая историю Востока, историю войн, тайной дипломатии и политических движений конца прошлого века. Замысел его был серьезен и значителен.

Понятен единичный творческий порыв художника. Понятен и долгий труд над одним произведением. Но удивительна целенаправленность в сочетании с работой над пьесами одноактными и многоактными, над сценариями, повестями и рассказами. В свое время сатирическая комедия Батожабая «Ход конем» обошла многие театры у нас и за границей, памятны и сейчас фильмы «Песня табунщика», «Золотой дом». В 1959 году на второй декаде бурятской литературы в Москве Батожабай был премьером.

А главное дело в жизни тем временем вершилось. Трилогии «Похищенное счастье», законченной в 1965 году, суждено было стать вехой в развитии бурятской национальной культуры, она переведена была на многие языки у нас и за рубежом. Вот что писал об этой книге бурятский литературовед Василий Найдаков:

«…трилогия «Похищенное счастье» представляет собой интересный сплав фольклорного начала с традициями реалистического русского и европейского романа. Самый трезвый, порою беспощадный, реализм легко уживается здесь с патетикой и романтическим преувеличением, публицистические страницы с красочными бытовыми зарисовками, исторические факты с безудержным, порою даже не вполне оправданным в своей вольности полетом фантазии, психологический анализ, показ диалектики души человека с авантюрно-приключенческими сюжетными поворотами.

Перед читателем возникает необычайно широкая картина из бурятских степей в Монголию, Тибет, Лондон, Берлин, Пекин, Токио, Петербург и снова возвращается в Бурятию. Невероятная «смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний» способна поразить читателя: короли и министры, принцы и цари, государственные мужи и авантюристы, высшие священнослужители и низшие полицейские чины, шпионы разных мастей и рангов, православные, буддисты, католики... А с другой стороны, трудовой народ — бурятский, монгольский, русский; кочевники и пастухи, стихийные бунтари и сознательные революционеры во главе с молодым Лениным.

Подобная мозаичность должна бы, казалось, оттолкнуть читателя. Но этого не случилось. Роман читается с большим интересом, так как автору, в основном, удалось увязать действие трилогии с единой проблемой поисков похищенного счастья. Эта проблема разработана им глубоко, во множестве вариантов, и поэтому помогает создать живую, пеструю, многоголосую и многоликую, как сама жизнь, картину мира, вступающего в XX век. Батожабай останавливает внимание читателя на узловых моментах истории народа, ставит в центр изображения движение самих народных масс. Вместе с другими, уже отмеченными особенностями, широтой и глубиной охвата действительности, философичностью, постановкой проблемы — человек и история — это дает основание говорить о зарождении в бурятской литературе нового для нее жанра исторической эпопеи».

Переводить Батожабая — дело нелегкое и непростое, сначала надо к нему «подобрать ключи». Роман о событиях гражданской войны в Сибири - еще один в ряду множества. Но что это за роман такой, если в нем нет главного героя, нет единого сюжетного действия, если он распадается на отдельные эпизоды? А что, если вовсе и не роман этот роман? Если он, к примеру... поэма? Вот он, ключ! Попробуем - подходит ли, отворится ли ларчик. Отворился, и видим: множество людей, много авантюрности, много крови и нежности; много познавательности, открытой трибунной публицистики, много красок и пестроты рядом с резкой черно-белой светотенью; откровенные злодеи соседствуют здесь с возвышенными героями, как в эпосе. Все как в поэме, Батожабай есть Батожабай. Если своеобразное дарование этого художника свести к лаконичному определению, я предложил бы такое – яростный романтизм. Куда он направлен? А в ту же, в одну сторону - на прославление нашего великого народа, на страстную непримиримость к ее врагам. И возведенная в степень страсти, эта направленность способна сотворить неожиданное: первозданная романтика революции будоражит, зовет, возвышает.

Давно известно: чем выразительнее личность писателя, тем в большей степени его герои похожи на него, и на родителя своего. Вспомним парадокс Флобера: «Мадам Бовари - это я». Многострадальный богатырь Аламжи, Ван Тумэр, разбойник, бурятский Робин Гуд из «Похищенного счастья», доблестный Бата Нава из настоящей книги - это все он же, Батожабай, сын своего народа.

Друзей у него было несчетно повсюду. Были у него и недоброжелатели, не без этого. К друзьям тяготел душою, врагам отвечал не злом, а только работой: хотели бы меня «задвинуть», ан, вот я, попробуйте со мной не считаться! Вспоминается его рассуждение: «Что поднимает в воздух тяжелый самолет? Чем больше скорость движения, тем больше сопротивление. А все это вместе создает подъемную силу. Вот из чего полет! Они не понимают этого, ха-ха-ха! А я понимаю, я летчик...»

Полет его будет длиться долго, хотя 23 сентября 1977 года он умер. Был благодатный осенний день. Опадающая листва золотом устилала дорогу к его теперь уже вечному пристанищу. Закрылись двери всех магазинов, несчетное множество людей вышли проводить в последний путь своего любимца. Счастлив тот, кто, уйдя из жизни, не умер, а воплотился «в пароходы, строчки и другие долгие дела». Книги Батожабая будут жить.

Ершов Н. Мой друг Батожабай 

// Батожабай Д. Горные орлы. Роман. Воспоминания. – Улан-Удэ, 2001. – С.173-177