Даширабдан БАТОЖАБАЙ
Есть ль счастье?
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Столица поднебесной империи
Жаркий летний день. От жгучих лучей солнца никнут не только плакучие ивы, но и трава, и рис, и чайные кусты, одним словом все, что питается соками земли. Люди, идущие по широкой дороге Дань-по, что ведет в Бейпин, столицу Поднебесной империи, то и дело вытирают загорелые лица и морщатся от сладковатого запаха пота и пыли...
Более семидесяти верблюдов, навьюченных тюками величиной с копну, медленно двигались по дороге к Бейпину. Во главе каравана, ведя за длинный повод крупного верблюда-самца, шел высокий, широкоплечий человек с подоткнутыми полами монгольского терлика. Размеренной своей походкой он и сам напоминал уставшего от длительного перехода караванного верблюда. Это был «передовщик», главный из семи караванщиков. В его обязанности входило не только наблюдать за общим порядком в караване, но и задавать нужную скорость во время переходов, определять место и время привалов, ночевок, дневок. За это он получал плату чуть повыше рядового своего собрата. Вторым лицом в караване считался «задевщик», шедший в самом конце верблюжьей цепочки. Он следил, чтобы не отстал какой-либо верблюд, подбирал случайно упавшую кладь, предупреждал, если сзади их догоняли подозрительные люди. Замыкающий, как и направляющий караванщик, тоже одет в ветхий монгольский терлик. Если бы не пыль, толстым слоем покрывшая халаты, то наверное можно было бы установить, что не только покроем, но и числом заплаток похожи одежды этих двух людей.
Чем ближе подходил караван к благословенному Бейпину, тем чаще встречались фанзы, дачи состоятельных мандаринов, дома европейского стиля. Вскоре постройки образовали настоящую улицу, по которой в разных направлениях сновало множество людей. Большинство китайцев было одето в белые штаны и рубашки, но попадалось немало обнаженных до пояса, босых, оборванных. У одних на головах сидели широкополые соломенные шляпы, у других были повязаны платки, третьи обходились без всяких головных уборов. И все с любопытством оглядывались на длинный караван, на погонщиков и охранников в странных одеждах.
Важно шествует головной верблюд, с высоты своего роста оглядывая непривычную для него толпу. Его хозяин с почерневшим рубцом на месте правой брови тоже смотрит на людную улицу, время от времени вытирая пот с кирпично-бурого лица. Перед глазами передовщика мелькают лица женщин с детьми, старух, усталых рикш, важных мандаринов, посматривающих на все окружающее из-за шелковых занавесок паланкинов, нищих с протянутыми руками, знатных дам с разноцветными веерами. Все это шумит, смеется, говорит на непонятном для караванщика языке. Верблюду, по-видимому, не понравилась эта сутолока. Он стал шарахаться из стороны в сторону.
Начали попадаться торговцы прохладительными напитками, фруктами, сладостями, пирожками и еще какими-то непонятными кушаньями. Горели переносные печурки, шипели раскаленные сковороды, на которых что-то жарилось, парилось, пеклось.
Наконец, караван миновал ворота Бейпина и вступил в город. Шум сразу же удвоился. Передний верблюд начал усиленно мотать головой, брезгливо выпятив губы. Передовщик время от времени покрикивал на него, дергал за повод, а сам разглядывал цветные вывески над магазинами и ресторанами, крыши домов, маленькие пруды, 0бсаженные декоративными кустарниками, каналы с проточной водой. К тем запахам, какие встретили путников в предместьях столицы, прибавился еще один — резкий, противный, затрудняющий дыхание. Передовщик сразу же понял, в чем дело. Оказалось, что хозяева города, желая избавиться от густой пыли, распорядились поливать улицы водой. От этого там и сям образовались лужи, подернутые зеленоватой пленкой и распространяющие страшенное зловоние. Уж лучше бы вдыхать пыль, чем эти тошнотворные запахи.
Вскоре внимание карванщиков привлекли стены Цин-Ченя, запретного города, где живет скрытый от всего света повелитель Китая — богдыхан. Направляющий движение караванщик опытным глазом окинул облупившиеся стены и определил, что их длина в окружности не меньше трех верст. Внешним поясом запретного города служил широкий канал. Над стенами в некоторых местах виднелись верхушки раскидистых деревьев, возвышались крыши и купола неведомых дворцов, искусственные горы с пагодами и беседками, выкрашенными в мягкие тона. Один из бывалых караванщиков сообщил своим друзьям, что горы эти — не что иное как груды каменного угля, сохранившиеся с времен первой осады Бейпина манчжурами. Именно на одном из таких нагромождений драгоценного топлива, по обычаям побежденных императоров, повесился последний повелитель Китая из Минской династии. Тот же осведомленный караванщик, кивнув в сторону длинных одноэтажных сооружений, сказал, что это и есть казармы манчжурских солдат — опоры богдыханского трона.
С каждой минутой нарастает уличный шум, с каждым новым шагом сгущаются людские массы, так что караван изредка вынужден даже останавливаться. Во время одной из таких остановок к передовщику подъехал русский всадник, доверенное лицо Петра Александровича Бадмаева, и стал показывать, в каком направлении надо двигаться дальше, —« Хэ-эб, хэ-эб! Ходи быстрее!»— прикрикнул русский всадник и пригрел плетью и без того недовольного шумом и гамом громадного головного верблюда. Вконец рассерженный, дромадер вытянул шею в сторону обидчика и вылил на него с полведра жидкой жвачки. Одетый с иголочки по случаю въезда в столицу Поднебесной империи, русский всадник оказался оплеванным от щеголеватого картуза до кавалерийских сапог с начищенными шпорами. Не менее привередливый, чем верблюд, приказчик Бадмаева рассвирепел и стал хлестать верблюда что есть мочи.
— Господин Степанов, .перестаньте!— предупредил передовщик.— Не видите разве, верблюд рассердился. Добра от него не ждите.
— Не твое дело, Аламжи!— даже не взглянув на караванщика, ответил Степанов.— Пусть сердится! Пусть! На сердитых, говорят, воду возят. А мы его сперва сделаем шелковым, а потом продадим этим желторожим китайцам.
Желтоусый Степанов после этих слов с еще большей прытью набросился на дромадера. Его плеть с зашитой на конце свинчаткой яростно гуляла по бокам верблюда. Аламжи, наблюдая такую несправедливость, отпустил повод подлиннее, чтобы животное могло постоять за себя.. Воспользовавшись относительной свободой, верблюд изловчился и взбрыкнул обеими задними ногами. Удар пришелся по коню, тот вместе со всадником свалился в зловонную лужу. Толпа взревела от восторга. Люди хохотали до слез, «иные визжали и даже прыгали. Особенно усердствовала молодежь. Поделом, дескать, этому бессердечному человеку, пусть не мучит бессловесную скотину.»
Теперь на господине Степанове не осталось сухой нитки. Даже с усов его стекала зеленая жижа. Выбравшись из лужи, он сел на измызганного коня и с новой силой, с каким-то остервенением принялся хлестать верблюда.
— Пожалуйста, не надо, - взмолился Аламжи. Он вздрагивал при каждом ударе, будто нагайка приказчика гуляла по его спине.
Приказчик опять заставил Аламжи замолчать и не вмешиваться, Но разве можно было заткнуть глотку многоликой толпе, которая не любила европейца и уже поэтому стала на сторону истязуемого животного. Да сломай этот господин себе сейчас руку, сверни шею — никто не пожалеет его, наоборот, обидный смех и оскорбительные выкрики будут звучать еще громче. Видимо, это обстоятельство дошло, наконец, до помутившегося сознания Степанова, и он опустил руку, уже занесенную для очередного удара.
— Аламжи!— повернулся он к передовщику.— Смотри здесь за порядком, веди верблюдов, куда я сказал.
Народ стал постепенно расходиться, возле каравана остались только самые любопытные представители рода человеческого и нищие, которым некуда 'было спешить. Впрочем, за караваном продолжали наблюдать и с балконов двух ближайших зданий, где находились английское и германское посольства. Аламжи уже хотел тронуться дальше, но тут к нему подошел какой-то человек и, протянув руку, на чистейшем бурятском языке приветствовал его:
— Сайн байна!
— Мэндэ, мэндэ! — обрадовался передовщик и пожал руку незнакомому сородичу.— Вы за нами?
— Да, провожу вас до складов Бадмаева. Следуйте за мной.— Не сказав больше ни слова, он быстро пошел впереди каравана, посередине широкой улицы.
Верблюды почувствовали, что конец их длительного пути близок, и пошли ходко, без всяких понуканий погонщиков. Вскоре Аламжи и его дромадер миновали обшитые железом ворота и оказались на широкой площади, окруженной высокими глинобитными стенами. Следом за головным верблюдом в обширный двор втянулся весь караван. Началась разгрузка тюков с шерстью и кожей. За этой работой наблюдали двое русских и несколько китайцев. Они пересчитывали тюки, делали какие-то пометки в записных книжечках, отдавали распоряжения. Появился главный приказчик Бадмаева господин Степанов, успевший за это время переодеться в новое платье. Услышав шум возле головного верблюда, он направился прямо туда.
-— Что тут стряслось? — и обвел покрасневшими глазами присутствующих при разгрузке.— Да отвечайте, черт бы вас побрал!
— У передних верблюдов недостает четырех тюков,— объяснил один из русских. Указав карандашом на Аламжи, он добавил: — Вот у этого молодца не хватает... Не добьюсь никакого толка.
— Четырех тюков! — широко раскрыл глаза приказчик. — Не может быть!
— Проверили несколько раз. Ошибки не могло быть. Тюки действительно пропали... У четырех верблюдов...
Степанов некоторое время смотрел на Аламжи молча, а потом вдруг разразился яростной бранью:
— Собака! Потерял самую дорогую, верблюжью, шерсть. А может, ты успел ее продать? Отвечай, кому сплавил тюки?
Приказчик дрожал, как в лихорадке, размахивал кулаком перед самым носом Аламжи.
— Я не умею воровать,— сдержанно, сквозь зубы ответил Аламжи.
— Что болтаешь, немытая харя! Думаешь, я заплачу за украденную шерсть?— продолжал наступать приказчик. Вдруг он выхватил из рук Аламжи бич и, размахнувшись, изо всей силы полоснул его по лицу.— Вот тебе, собачье отродье!
От неожиданности Аламжи зашатался, но на ногах устоял. Из его носа хлынула кровь, багровый рубец пересек лицо от уха до уха. Шрам на месте правой брови пополз вверх, глаза сузились, но он прикусил губу и молчал. Он мог одним ударом кулака размозжить башку Степанова, но сдержался...
— Когда успел продать?— снова закричал Степанов, намереваясь нанести новый удар. Этому однако помешал другой русский приказчик, вырвавший у него из рук бич.
Аламжи молчал. Его душевная боль была куда сильнее физической. «Неужели из-за этих проклятых тюков не удастся вырваться на родину? Там тоже не сладко жилось, били меня дубинами и кулаками, надевали на руки железную цепь,— припоминал он.— И все же родина милее всего на свете. Там далеко, в агинских степях, у подножия священной Алханы, его ждут милая Жалма, детишки. Булат, наверное, уже большой, вполне свободно может достать до луки седла, а Балбарчик бегает вокруг юрты... Дети, дети, не остаться бы вам сиротками, что-то сердце ноет, печаль заволакивает глаза... А если даже доберусь до Агинска, Самбу-лама сразу же спросит про деньги. Шесть тысяч золотыми империалами. Где их возьмешь? Непременно засадят в тюрьму, а то и на каторгу отправят до конца дней, какие отпущены мне богами... Боги, отчего отвернулись они от меня, неужели не метут они совладать с дьяволами-шолмосами, похитившими счастье моей маленькой семьи?»
Разъяренный Степанов плюнул под ноги Аламжи: — Лжец, жалкий трус! Из милости взял тебя в караван — и вот благодарность! Гнить бы тебе в тюрьме, как дохлой крысе, если бы не я. Вызволил человека из беды, а он решил на мне же нажиться...
Вечером в просторной фанзе, где жили служащие фирмы Бадмаева, царило необычное оживление. Сдав груз и получив расчет, уставшие за длительную дорогу караванщики развлекались кто как мог. Вареный рис, куски мяса, овощи, рисовая водка шао-синь, изготовленная прославленными мастерами из города Шао Синь-фу,— все это заполняло стол. Уже отведавшие горячительного напитка караванщики уселись за отдельный стол и резались в карты с младшими приказчиками и амбарщиками бадмаевской базы. Лишь Аламжи отказался от выпивки, не положил в рот ни крошки, а сразу же, как только переступил порог, лег на топчан. Прикрывшись дырявым терликом, он обдумывал свое положение. Денег ему, понятно, не заплатят. Да шут с ними, с деньгами: приказчик хочет заставить в течение года быть в Бейпине и погасить долг. А через год, возможно, сюда приедет хозяин, он и решит, как быть дальше.
Рубец на лице Аламжи из красного сделался темно-синим и жег и сжимал голову, как раскаленный обруч. А мысли одна другой обиднее вгрызались в самое сердце. Куда же все-таки могли деваться злополучные тюки? Ведь он видел их, когда караван уже вступил в город. Его товарищи тоже видели. Неужели, когда Степанов колотил ни в чем не повинного верблюда, воспользовавшись общей сумятицей, ловкие воры утащили их из-под самого носа? Как бы там ни было, а шерсть пропала. Четыре тюка — шутка ли сказать! И платить придется, от этого никуда не уйдешь, не спрячешься. «Не везет же мне,— тяжело, вздохнул Аламжи.— Всю жизнь не везет. Наверное, на мне лежит ни чем не смываемый грех».
— О боги, триединый Эрдэни!— простонал он.
— Что с тобой, передовщик?— спросил кто-то участливо. — Голова болит?
Аламжи открыл глаза. Над ним склонился мужчина в новой китайской одежде.
— Должно быть, ты крепко заболел,— сказал мужчина знакомым голосом.— Тебе надо отлежаться, а может хватить рисовой...
«Как похож этот человек на Осора-ламу,— подумал Аламжи и еще раз осмотрел его новенькую шелковую одежду.— Удивительно...»
— Ты не Осор ли?—не выдержал Аламжи.—-Очень похож...
— Что с тобой?— рассмеялся Осор, ибо это был действительно он, — Не узнал своего приятеля. В самом деле, ты болен.
Узнать Осора было не так-то легко. Перед Аламжи стоял чистенький человек, одетый в новенькую китайскую одежду. Проведя молодые свои годы в монастыре мяо, не один раз бывая в Бейпине, Осор прекрасно знал китайский язык и в Китае чувствовал себя как в родной стихии. К тому же он получил у приказчика расчет, причем получил больше, чем предполагал, сразу же пошел толкаться по шумным лавкам Цянь-Мын-Да-Цзе, облюбовал себе штаны и хурму, побрился и вымылся у цирюльника.
-- Держи, приятель! — Осор-лама протянул ему три яблока.
— Ничего не хочу,— поморщился Аламжи.— Тошнит от одного вида еды.— Он отвернулся к стенке и опять прикрыл глаза.
Осор грустно покачал головой. Он знал историю Аламжи, как, впрочем, все в караване за длинную дорогу успели узнать жизненные пути друг друга до мельчайших подробностей. Он успел даже крепко подружиться с этим простецким парнем, таким могучим и таким беспомощным. Во всем они сходились, пока разговор не заходил о желтой вере. Избороздив моря и океаны, побывав в дальних странах, испытав застенки Тоуэра, познакомившись довольно основательно с Ветхим и Новым заветом, с писаниями англиканских епископов и архиепископов, он пришел к глубокому убеждению, что нет ни монгольских, ни английских, ни китайских богов. Все это сущие выдумки. И второго рождения никогда не наступит, потому что душа умирает вместе с бренным телом. Значит, смирение, воздержание и покорность ничего не дадут, и не обретешь ты нирваны, ибо таковой не существует. Есть солнце, есть земля, есть человеческий разум и есть жизнь, которая больше никогда-никогда не повторится для одного и того же человека. Так зачем воздержание, к чему преклонение перед бронзовыми идолами! Надо жить, пока тебя не снесли на съедение белоголовым грифам. Жить! И жить так, чтобы тебе улыбалось небо, женщины дарили поцелуи и сам ты кратким бытием своим, жаром трепещущего сердца помогал другим людям красиво прожить отпущенные природой годы.
Осор выкинул свою священную шапку ободой, а с ламским халатом и орхимжо не мог расстаться по Той причине, что в дороге не смог купить новой одежды. Но вот наконец сделано и это.
— Бога нет! — самым решительным образом заявил он своему другу. — И напрасно ты уповаешь на богов. Надейся только на себя. Не долго довелось мне быть в роли, но сколько раз я слышал там и от простых смертных и от вельмож: «На бога надейся, а сам не плошай». Мудрые слова. Придумать мог их только великий народ. А ты жил среди русских и, наверное, ничему не научился... Не называй меня больше ламой.
Аламжи слушал Осора с тайным ужасом. Он не мог не соглашаться с доводами Осора. Но как же так: всю жизнь верил, поклонялся божествам,— и вдруг отвернуться от богов. Как же тогда жить?
— Пойми, Осор, не могу я... — умоляющими глазами смотрел на него Аламжи.— Не могу. Вот попал я однажды в тюрьму. Кто вызволил меня, к детям, к жене вернул? Святой Туван-хамбо. Кто купил юрту, корову, лошадь семье моей? Самбу-лама за счет денег Агинского дацана. — Он молитвенно складывал ладони и шептал молитвы, прося прощения за содеянные грехи.
Всю жизнь отдавший монастырям, годы и годы просидевший над священным писанием, но в конце концов сумевший раскрепостить свою душу, Осор не думал сдаваться. Напротив, он наступал еще решительнее:
— Туван-хамбо, говоришь? А знаешь, сколько мучений я перенес из-за него, сколько крови пролилось по прихоти Тувана? Он отправил нас совершенно безоружными, отправил на верную гибель. Он знал это. И не позволил взять с собой ни одного ружья, доброго ножа не было даже у нас. А какие крепкие ребята были? —голыми руками задушили нескольких наемников Томаса и Синга. В конце концов их всех перерезали, как баранов. Остался я один. Ламы высоких званий составляли мою свиту, но и они проклинали тот день и час, когда вверили жизни свои вероломному Тувану.
Осор при этих словах менялся в лице. Злости на святых и богов накопилось у него достаточно. Аламжи не на шутку испугался и пытался прекратить разговор. «Уж не от безбожников ли этих на меня обрушиваются напасти,—-.порой подумывал о«.— В Аге жил—с Шара-Дамбой знался, здесь вот Осор подвернулся. И хорошие люди будто, а все же... богов не почитают...»
Оставив Аламжи в покое, Осор потоптался возле картежников, но вскоре переметнулся к пирующим.
Между тем Аламжи никак не мог уснуть или хотя бы впасть в забытье. И ему ничего не оставалось делать, кроме как обратиться к нерадостным своим воспоминаниям. Сразу же дохнуло на него горчащей полынью агинской степи, в воображении возникли одинокая юрта у подножия Алханы и Жалма с маленьким Балбарчиком на руках. Чтобы не застонать, он прикусил губу, обвел 'блуждающим взглядом сидящих в фанзе людей. Картежники давно вошли в азарт. Выигрывал человек, на круглом лице которого горели две точки — глаза, а междуними свешивалась запятая — огромный крючковатый нос. Он кричал:
— Туз! Бубновый туз!.. Не побьете десятку!— и загребал деньги. Дараванщики, прибывшие вместе с Аламжи, чертыхались, лезли за пазухи и вынимали деньги. Среди пьющих самым веселым был, видимо, Осор. Подняв над головой рюмку с водкой, он тянул высоким своим голосом какую-то забористую английскую песню.
— Оё-ё!— не выдержал Аламжи и застонал. Натянув терлик на самую голову, он достал бурханчика, что висел у него на груди, и трижды осенил себя...
И снова нахлынули воспоминания...
Шобдок-лама... Жалко все-таки беднягу, погиб ни за что ни про что. Да и он, Аламжи, не думал, что останется живой. После схватки с разбойниками у Сади-Сарук-Сума он блуждал по горам и лесам, пока не выбился из последних сил. Очнулся он в дымной фанзе бедного китайца-огородника...
Да, несчастьями наградили его боги под самую завязку. У доброго китайца он отлежался, силы постепенно возвращались к нему, хоть и питался он постным рисом да тушеными в собственном соку овощами. И все же он поднялся на ноги, помогал хозяину вскапывать огород, носил на себе воду с дальнего родника. Потом он присоединился к каравану, идущему в Лхасу, но не нашел там Тувана-хамбо: тот уже уехал в Петербург. Значит, прощения за потерянные деньги просить было не у кого. За душой нет ни одной монеты—ни русской, ни китайской, ни тибетской. А пищу надо было принимать хоть один раз в сутки. И он присоединился к многочисленной армии нищих, что бродит по дорогам Тибета и наводняет улицы городов и селений. Высокий, сутуловатый, еще недавно чувствовавший в себе избыток сил, он ходил с протянутой рукой, и рука эта вздрагивала, по ней пробегали судороги каждый раз, когда кто-нибудь ложил на нее пресную ячменную лепешку или несколько штук зерен. Случай опять свел его с караваном богомольцев, возвращавшимся в Богдын-Хурэ. Там, в Монголии, он тоже просил подаяние, как бездомная шабганца.
Аламжи снова застонал. Проклятые воспоминания, они будоражат душу, не дают забыться хоть на минуту.
—Худо тебе, дружище? — снова раздался над ним участливый голос.
Открыв глаза, Аламжи увидел возле себя изрядно выпившего Осора.
— Не полегчало тебе?— допытывался Осор. — Главное, не надо горевать. Все пройдет, как проходят туманы над Бейпином. Даже над Лондоном они держатся не вечно. А Лондон знаешь — это Лондон! Один Тауэр чего стоит. Ты слышал когда-нибудь про Тауэр?
— Не пойму, о чем говоришь, — Аламжи осторожно дотронулся до распухшей щеки. — Лондон, Тауэр, туман...
Громко икнув, Осор уселся на полу и принялся стаскивать с себя новенькие, только сегодня приобретенные сапоги.
— Тауэр—это такая тюрьма в Лондоне,— начал объяснять Осор. — Страшная тюрьма... А из Лондона я вернулся в Петербург благодаря твоему сородичу Локсою. Через несколько дней и он приехал туда же. В Аге, как я тебе рассказывал, мне довелось побыть только один день. Виделся с хозяином всего этого добра Бадмаевым. Но не стал ни о чем просить его, потому что перестал верить в бога. И Торговойн Жапу не сказал об этом. А почему? Отец Локсоя подарил мне золотой империал. Десять рублей. Как ламе. А если бы он знал, что я не верю ни в богов, ни в святых, думаешь, дал бы он мне тот империал? Как бы не так. Он, чего доброго, не отпустил бы меня с караваном в Бейпин, попытался бы наставить на праведный путь, а может быть, и засадил в дацанскую темницу. А мне хватит Тоуэра, вот так хватит, — провел он пальцем по горлу. — А нынче я на денежки отца Локсоя купил себе обновку. Видишь? И расчет хороший получил. Тоже, как лама. Священника, будь он любой веры, простые люди побаиваются. А теперь все к черту, хватит притворяться!
Выслушав нескладное это признание, Аламжи мысленно сотворил молитву, прикоснулся к бурхану, висевшему «а груди, и лишь после этого сказал:
— Жена моя и дети тоже, наверное, были на ярмарке в Агинске. Жаль, что ты не знаешь их в лицо. А то бы...
Услышав тяжелый вздох друга, Осор поспешил успокоить его:
— Обязательно были. Много женщин видел я на ярмарке и с двумя и четырьмя детьми. Наверное, и твою видел.
Правый сапог никак не хотел слезать с ноги Осора. Он тянул его изо всей силы и тихонько ругался. Аламжи продолжал:
— Мои дети теперь уже выросли. Младшего я бы и сам не узнал, ведь ему шестой годик. А Булата, которому уже одиннадцать лет, я бы сразу признал. Да, жена была на ярмарке с двоими мальчиками.
—: Что ты там бормочешь, Аламжи? Ведь она женщина... Фу, наконец-то освободился от этих проклятых сапог. Кажется, немного жмут. А может, разносятся, как думаешь?
Аламжи насторожился.
— Про кого сказал ты, что она женщина?
Подвыпивший Осор уже забыл, о чем шла речь, и, наморщив лоб, минуту вспоминал. Потом хлопнул по голенищу только что снятого сапога ладонью:
— Да про твою жену, вот про кого.
— А что с ней? — голос у Аламжи задрожал. — Слышал что-нибудь?
— Откуда ты взял, что я о ней что-нибудь слышал. Просто сказал, что она женщина. Ты, надеюсь, против этого возражать не станешь?
—. Ничего не понимаю, — покачал головой Аламжи.
— А ты пойми, — начал сердиться Осор. — Четыре года тому назад у твоей жены было двое детей. Теперь, может быть, пять, а то и шесть, потому что она женщина...
Аламжи приподнялся на локте и вперил жесткий свой взгляд в Осора.
— Что ты болтаешь? Как у тебя язык поворачивается? Если слышал что-нибудь, то выкладывай.
— Ничего я не слышал, отвяжись, пожалуйста. Вообще о женщинах я говорю, а не о твоей жене. Ты лучше сюда посмотри. — Осор приподнял босую ногу, на которой не доставало двух пальцев.
Взглянув на ногу приятеля, Аламжи перевел взгляд на свою руку, где вместо пальца торчал коротенький обрубок.
— Что случилось? — спросил он. Осор заливисто рассмеялся.
— Думаешь, только тебе довелось хлебнуть горя? Это вот и есть следы Тауэра. Когда собака радуется, она виляет хвостом и норовит лизнуть тебя в лицо. А когда англичанин веселится, он берет крепкую бечевку и перетирает ею пальцы на живом человеке. Вот как поступают цивилизованные люди! А мы—тьфу! — дикари!.. — Осор сплюнул на циновку, лениво отвернулся от Аламжи и отошел к картежникам. Человек с двумя горящими точками и огромной запятой на круглом лице по-прежнему выигрывал. То и дело слышался его охрипший голос:
— Туз!
Он кидал карты и засовывал деньги в карманы. Многие караванщики и младшие приказчики уже проигрались до копейки и теперь довольствовались ролью печальных зрителей. Аламжи снова остался наедине со своими думами. Тауэр! Наверное, это и в самом деле страшная тюрьма, но его воображение не могло нарисовать ничего страшнее монгольского застенка. При одном воспоминании об этом узилище холодок пробегал по спине, а к горлу подступала противная тошнота.
Прибывший с караваном богомольцев в столицу Халха-Монголии, Аламжи с утра до ночи пропадал на окраине города, у торговых рядов. Зазывные крики монгольских и китайских купцов, продающих мясо, скотину, хлеб, изюм, кумыс, ткани, говор десяти тысяч лам, бормотанье целого сонма богомольцев, рев скотины, драки пьяных картежников, скрип немазанных двухколесных арб — все это создавало такой шум, какого не услышишь ни в одной столице мира. Нищий Аламжи вскоре нашел пристанище в юрте одинокой старухи, что жила недалеко от торговых рядов. Богомольная эта старуха, такая же нищая, как и Алаыжи, не помнила, когда в последний раз надевала на свои плечи новую одежду, она «е умывалась, не обрезала ногтей и не стригла волос, потому что все это расходилось с законами ее предков. Никто не знал, где она родилась, как ее зовут и как попала в Богдын-Хурэ. Сердобольный Аламжи раз в день приносил ей в деревянной чашке кипяток, а если посчастливится, то и остатки супа с китайских кухонь.
Однажды в холодное утро старуха отдала богу душу, и ее тело сволокли за город, на съедение бездомным собакам. Аламжи остался один. Как-то он разговорился с общительным монголом — конюхом русского консульства в Монголии — и поведал ему свою историю. Тот сжалился над ним и взял к себе в помощники. Постепенно Аламжи узнали некоторые сотрудники консульства, стали приглашать его то убрать двор, то заготовить топлива, то привезти воды. Всякую работу он выполнял добросовестно, поэтому его стали уважать и платить по-божески. Секретарь консульства господин Долбежев обещал при первом же удобном случае отправить его в Кяхту, а пока предложил ему немножко поработать прислужником в местной тюрьме. Жалование там хоть и небольшое, но зато надежное.
На первый взгляд монгольская тюрьма не в состоянии, устрашить даже простого арата, не говоря уже о закоренелых преступниках. Глазу непосвященного виден только высокий забор из кольев, вбитых в землю. И больше ничего. Но вот открывается ржавый замок, растворяется калитка, вы входите внутрь тюремного двора и видите еще один забор, чуть пониже внешнего. Между заборами расхаживают вооруженные часовые. Отворяется еще одна дверь, и вы оказываетесь возле мрачного крестообразного строения. В нос ударяет такой запах, от которого перестаешь что-либо соображать. Даже глаза слезятся от невыносимого зловония. Привыкнув немного к обстановке, протерев глаза, вновь прибывший человек увидит нечто вроде деревянных гробов, поставленных друг на друга. «Уж не кладбище ли это?» — обожжет страшная догадка. Окнами в мрачном этом помещении служат амбразуры, пробитые высоко под потолком и заколоченные железными решетками. На каждом гробу висит массивный замок, будто перед вами не тюрьма, а сундуки богача. Заткнув покрепче нос, с трудом переставляя отяжелевшие ноги, вы подходите к ящикам и слышите шорохи, приглушенные стоны. Там, в деревянных гробах, заживо похоронены монгольские узники. Даже в ящиках этих, где можно лишь с трудом повернуться с боку на бок, заключенные лежат, опутанные цепями по рукам и ногам. Кормят их два раза в день объедками со стола манчжурских солдат. Кроме этих двух обязательных кормежек заключенным выдают еще по чашке ро-лоноватой воды, что черпается из глубокого колодца.
Вот в такой-то тюрьме и довелось некоторое время служить Аламжи. Сама по себе служба не могла обременять его: чего проще подносить к деревянным этим сундукам чашки с солдатскими объедками и просовывать их в продолговатые отверстия? И все же это было невыносимо тяжело. Смрад, исходивший из тюрьмы, лишал его аппетита, он еще больше похудел. А душевные муки, с чем сравнишь их? Ведь он помогает тем, кто засадил в эти ящики таких же бедняков, как он сам. Один из несчастных, доведенный крайней нищетой до отчаяния, украл из отары баяна овцу, другой отказался платить налоги, потому что за душой не было ни гроша, у третьего с языка сорвалось неосторожное слово насчет манчжурских насильников. Лежали в гробах и неистовые бунтари, борцы за освобождение Монголии из-под власти манчжурских ханов, и благородные разбойники, грабившие караваны богачей, а потом делившие добро между бедняками.
Много раз Аламжи слышал, что человек ко всему может привыкнуть. Сам он никак не мог привыкнуть к этой постылой службе. Особенно бередили ему душевные раны крики и стоны заключенных. Последний вопль умирающего от пыток, проклятия, посылаемые на весь солнечный мир, слова ненависти к манчжурам, сотни лет сосущих кровь монгольского народа, бред изнуренных людей, зовущих к себе жен, детей... Разве можно было оставаться ко всему этому равнодушным?
Один только узник, заключенный в левый крайний ящик, никогда не стонал, не жаловался, не призывал к себе родных и близких. Напротив, из левого ящика часто доносился громкий смех, а то и разухабистая монгольская песня. Сначала Аламжи полагал, что человек впал в беспамятство и беспрерывно бредит. Однако он и не думал умирать — ел больше всех, просил даже передавать ему похлебку тех, кто безропотно дожидался смерти, беспрерывно двигал руками и ногами, не давая застаиваться крови. Сперва Аламжи побаивался развеселого человека. Со временем он начал ему сочувствовать, а потом и уважать за редкое мужество и железную волю. Накормив заключенных, Аламжи старался найти предлог, чтобы задержаться в тюрьме, послушать то веселую, то суровую и гордую песню, которую выводил непокорный преступник низким, чуть хрипловатым голосом. Особенно ему нравилась песня, с которой заключенный встречал рождение нового дня.
При звуках этой песни, такой требовательной и куда-то зовущей, сердце Аламжи начинало замирать, как от сладостного предчувствия, а ладони зудились, как от легкого прикосновения крапивы. Чего хотело его сердце, чего просили натруженные руки? Может быть, они соскучились по поводьям степного скакуна, по острой сабле, или, может быть, Они предчувствовали, что скоро смогут держать шесть тысяч рублей золотом — огромную сумму, которая позволит ему вернуться на Родину?..
Почти каждый день в этой маленькой тюрьме, превращенной в земной ад, умирало несколько человек. Тогда приходил равнодушный манчжурский чиновник, звенел связкой ключей, отмыкал ящики, и солдаты уносили тела в долину смерти, на съедение бездомным собакам.
Места умерших узников сразу же занимали новые бунтари, которых вылавливали летучие китайские отряды. Аламжи проработал в тюрьме чуть больше месяца, и за это время в каждом ящике побывало по два—три человека. Лишь в крайнем левом гробу жил, не умирая, непокорный преступник. По-прежнему смеялся он в лицо палачам, по-прежнему звучала в мрачной тюрьме его гордая песня. Аламжи даже казалось, что голос монгольского бунтаря крепчал день ото дня.
Много нового и страшного довелось узнать Аламжи и от заключенных, и от маньчжурских охранников тюрьмы. Оказывается, за последнее время все чаще и чаще то поодиночке, то мелкими группами поднимались против своих угнетателей гордые монголы, потомки воинственных своих предков, которым одеялом служило небо в заплатках звезд, а подстилкой — ковыльная степь, монголы, некогда крепко державшие вруках острые сабли и пики, а «ыне подпавшие под власть ненасытных манчжурских ванов. Но никак не могли они сговориться между собой и ударить на врагов сообща. А врагов у них было немало: и манчжурские солдаты, и местные ханы, и нойоны, и те же монгольские конники, что получали жалование от богдыхана. В конце концов смельчаки кончали свою жизнь в зловонной тюрьме. А на их место становились новые борцы, то в одном, то в другом месте вспыхивали стихийные бунты.
Как-то утром, прослушав песню неистового узника, Аламжи так рас* чувствовался, что пошел на риск: он принес вместе с остатками солдатского супа жареный кусок баранины и украдкой от стражи просунул его в ящик, стоящий в левом крайнем ряду.
_. Держи и помалкивай, — прошептал сердобольный Аламжи, — мяса тебе немного раздобыл... Уж больно ты душевные песни поешь.
Как голодный волк, вцепился заключенный в кусок мяса. Гремя цепями, он рвал баранину «а куски и, не прожевывая, с жадностью глотал ее. Утолив первый голод, он посмотрел на Аламжи и рассмеялся:
— Ох-ха-ха-ха! А я думал ты и не человек вовсе, а просто манчжурская тень. Теперь вижу — осталось в тебе что-то человеческое. Ну-ну!— и он снова принялся за мясо.
Аламжи не любил расспрашивать заключенных об их преступлениях, как и сам лишь в редких случаях рассказывал другим о своих житейских невзгодах. Но на этот раз он <не выдержал: —Скажи, за какую вину такие муки терпишь?
— Я — терплю муки? Кто сказал тебе, желторотый птенец, что я мучаюсь? Разве не видишь ты, сын зайца и тарбагана, что я просто устал от человеческого любопытства и решил здесь немного отдохнуть... Слыхал ли ты, недостойное дитя блудной своей матери, что-нибудь про Ван Тумэра?
Заключенный отодвинул от себя мясо и посмотрел красными глазами на перепуганного Аламжи. Тот попытался утихомирить его:
— Пожалуйста, говорите потише... кругом стражники...
— Я не привык говорить тихо! — еще громче прохрипел узник. —• Спрашиваю — слышал ли когда-нибудь про Ван Тумэра? Ах, не слышал! Ну, теперь услышишь!.. Убери отсюда кусок мяса, не нуждаюсь в подачках прислужников богдыхана.
— Простите, я вас очень жалею... — пробормотал растерявшийся Аламжи.
Ван Тумэр окончательно вышел из себя. Его — и вдруг жалеет какой-то теленок, неспособный отбиться даже от лисицы! За кого принимает его этот верзила, за грудного младенца или беременную бабу? Он выбросил из ящика баранину и плюнул в отверстие.
— Ни слова больше! — будто змея прошипел он. — Стисни челюсти, откуси язык, черная собака! Значит, ты пожалел меня и принес кусок тухлого мяса. В другой раз принесешь лягушку. Значит, ты хочешь, чтобы я вечно находился в гостях у манчжурских солдат... Разве такой, как я, нуждается в жалости? В свободе он нуждается, вот в чем. Понял? Так принеси мне в другой раз не лягушку, не тухлятину, а орудие, с помощью которого я перегрызу железо.
Ван Тумэр придвинул лицо к самому отверстию. Обросшее длинными волосами, похожее на морду льва, оно показалось Аламжи удивительно знакомым. «Где я видел эти глаза, эти шрамы, пересекающие и губы, и лоб, и щеки во всех направлениях?» — лихорадочно вспоминал он. Что-то страшное было связано с обликом этого человека, но что — Аламжи так и не мог припомнить.
—.Ты знаешь, о чем я говорю? — переспросил Ван Тумэр.
— Знаю, и давно думал об этом,— одними губами ответил Аламжп и поспешно отошел от ящика. На следующий день он пришел в тюрьму раньше обычного, не к ящику Ван Тумэра приблизился в последнюю очередь: боялся привлечь к себе внимание стражи. Наконец, он протолкнул ему чашку с жидким супом, а вслед за нею—кругленькую коробочку с изображением бурхана, какие обычно носят на груди.
— Держи! — прошептал он. — Осторожнее...
— Что это? —. крикнул Ван Тумэр. — Ты продолжаешь издеваться надо мной. Кто надоумил тебя совать мне в клетку бурхана? Тут и одному тесно... Плюю на всех бурханов, на всех святых, на обманщиков-лам! — и он действительно плюнул на ладонь Аламжи, где все еще продолжал лежать священный талисман.
— Дурак! — в свою очередь рассердился Аламжи и не заметил, как от шепота перешел на громкую внятную речь. — Ты открой и посмотри. Внутри найдешь то, что нужно.
— Разве? — опешил Ван Тумэр. Он схватил коробочку и затих. Там вместо бурхана оказалась пилка, свернутая будто пружина.
Поблизости раздались шаги стражника, привлеченного сюда недозволенным разговором. Аламжи отпрянул от ящика Ван Тумэра и увидел рядом со стражником маньчжурского мандарина и еще одного монгольского чиновника.
— О чем вы здесь беседуете? — обнажив мелкие, как у хорька, зубы, нарочито вежливо осведомился мандарин, — С кем беседуете?
Аламжи на мгновение стушевался, однако тут же взял себя в
руки.
—. Принес вот пищу... раздаю по камерам, — медленно проговорил он. — А разговаривать мне совсем не к чему.
— Слышали? — обратился мандарин к монгольскому чиновнику. — Он ни с кем не разговаривал, он ведет себя тише травы, ниже воды. И мясо Ван Тумэру он вчера не приносил. — Глаза манчжура постепенно суживались, пока не превратились в узенькие щелки. Аламжи молча разглядывал нарядные гутулы маньчжура и думал о том, что влип еще в одну каверзную историю. Того и гляди, займешь место рядом с тем крикливым заключенным. А мандарин продолжал наседать на него:
— За свои преступления будешь отвечать перед самим командующим Цзянь Цзюнем. Вот когда с тебя снимут шкуру, тогда признаешься, о чем разговаривал с заключенным. — Топнув ногою о пыльный земляной пол, он неожиданно закончил: — Убирайся отсюда, бурятский выродок!
— Бешеные собаки! —закричал в своей клетке беспокойный узник. — Не забывайте, что я, Ван Тумэр, плевал на маньчжурских псов и монгольских продажных сук. Каждому из вас достанется от меня так, как не доставалось еще ни одному грешнику в аду. Дайте только срок!
Маньчжур повернулся к монголу:
—А этому крикливому бандиту я запрещаю выдавать пищу, слышите! Целую неделю держать на одной воде. Посмотрим, каким голосом он тогда запоет.
— Плюю! — еще громче закричал Ван Тумэр. — В морду плюю твою, в глаза, на руки твои плюю, которыми ты душил монгольских младенцев. Прочь отсюда, пока я не взломал эту клетку и не вытряс из тебя потроха!
Мандарин заспешил к выходу, а монгольский чиновник вместе со стражником поволок Аламжи в маньчжурскую комендатуру. Там по приказу начальника гарнизона Богдын-Хурэ, наместника Тумэр-хана, его исполосовали плетьми так старательно, что он чуть не захлебнулся собственной кровью, хлынувшей горлом. Благодаря могучему своему здоровью и беспечности подвыпивших крепкой араки стражников, он все же очнулся холодной ночью и полуживой добрел до русского консульства. Принимавшей в нем горячее участие Долбежев ахнул от изумления, взглянув на расписанного под орех богатыря.
— Вот смотрите, господин русский чиновник, как умеют обрабатывать наши шкуры манчжурские солдаты, — невесело пошутил без кровинки в лице Аламжи, принимая из рук секретаря консульства кружку, наполненную чистейшей водкой. — Били, сильно били, но рука их слаба. Я бы каждого из тех десяти солдат уложил одним ударом. Но не хотел подводить вас.
— И правильно сделал, — поддержал его Долбежев. — У нас очень натянутые. На следующий день он пришел в тюрьму раньше обычного, не к ящику Ван Тумэра приблизился в последнюю очередь: боялся привлечь к себе внимание стражи. Наконец, он протолкнул ему чашку с жидким супом, а вслед за нею—кругленькую коробочку с изображением бурхана, какие обычно носят на груди.
— Держи! _прошептал он. — Осторожнее...
— Что это? —. крикнул Ван Тумэр. —Ты продолжаешь издеваться надо мной. Кто надоумил тебя совать мне в клетку бурхана? Тут и одному тесно... Плюю на всех бурханов, на всех святых, на обманщиков-лам! —. и он действительно плюнул на ладонь Аламжи, где все еще продолжал лежать священный талисман.
—. Дурак! — в свою очередь рассердился Аламжи и не заметил, как от шепота перешел на громкую внятную речь. — Ты открой и посмотри. Внутри найдешь то, что нужно.
— Разве? —- опешил Ван Тумэр. Он схватил коробочку и затих. Там вместо бурхана оказалась пилка, свернутая будто пружина.
Поблизости раздались шаги стражника, привлеченного сюда недозволенным разговором. Аламжи отпрянул от ящика Ван Тумэра и увидел рядом со стражником манчжурского мандарина и еще одного монгольского чиновника.
— О чем вы здесь беседуете? —. обнажив мелкие, как у хорька, зубы, нарочито вежливо осведомился мандарин, — С кем беседуете?
Аламжи на мгновение стушевался, однако тут же взял себя в
руки.
—. Принес вот пищу... раздаю по камерам, — медленно проговорил он. — А разговаривать мне совсем не к чему.
— Слышали? — обратился мандарин к монгольскому чиновнику. — Он ни с кем не разговаривал, он ведет себя тише травы, ниже воды. И мясо Ван Тумэру он вчера не приносил. — Глаза маньчжура постепенно суживались, пока не превратились в узенькие щелки. Аламжи молча разглядывал нарядные гутулы манчжура и думал о том, что влип еще в одну каверзную историю. Того и гляди, займешь место рядом с тем крикливым заключенным. А мандарин продолжал наседать на него:
— За свои преступления будешь отвечать перед самим командующим Цзянь Цзюнем. Вот когда с тебя снимут шкуру, тогда признаешься, о чем разговаривал с заключенным. — Топнув ногою о пыльный земляной пол, он неожиданно закончил: — Убирайся отсюда, бурятский выродок!
— Бешеные собаки! — закричал в своей клетке беспокойный узник. — Не забывайте, что я, Ван Тумэр, плевал на маньчжурских псов и монгольских продажных сук. Каждому из вас достанется от меня так, как не доставалось еще ни одному грешнику в аду. Дайте только срок!
Маньчжур повернулся к монголу — А этому крикливому бандиту я запрещаю выдавать пищу, слышите! Целую неделю держать на одной воде. Посмотрим, каким голосом он тогда запоет.
— Плюю! — еще громче закричал Ван Тумэр. —-В морду плюю твою, в глаза, на руки твои плюю, которыми ты душил монгольских младенцев. Прочь отсюда, пока я не взломал эту клетку и не вытряс из тебя потроха!
Мандарин заспешил к выходу, а монгольский чиновник вместе со стражником поволок Аламжи в маньчжурскую комендатуру. Там по приказу начальника гарнизона Богдын-Хурэ, наместника Тумэр-хана, его исполосовали плетьми так старательно, что он чуть не захлебнулся собственной кровью, хлынувшей горлом. Благодаря могучему своему здоровью и беспечности подвыпивших крепкой араки стражников, он все же
тношения с манчжурскими амбанями, черт бы их побрал вместе с богдыханом... Иди, оклемайся, я что-нибудь придумаю.
Он придумал, этот благородный рыцарь тонкой восточной дипломатии, как ему тогда казалось, самый лучший выход из положения. Он предложил своему могучему и беспомощному подзащитному отправиться в Пекин с караваном Бадмаева — то вспыхивающей, то затухающей звезды при дворе российского императора.
— Если ты дерзнешь махнуть в Кяхту, все равно тебя выследят хитрые маньчжурские и китайские чиновники и схватят на полпути, — объяснял он загрустившему вдруг Аламжи. — И консульство наше грехов не оберется. А двинешь в Пекин — кто подумает, что с караваном самого советника белого царя идет человек, преступивший законы Поднебесной империи. Получишь деньги, вернешься через Калган в Ургу, я тебе непременно помогу. К тому времени история эта порастет быльем... Но если понадобится, то и паспорт дам на другое имя, чтобы тебя не схватили.
Аламжи согласился с доводами русского чиновника, так хорошо владевшего его родным языком. Он стал передовщиком бадмаевского каравана...
Так почти всю ночь провел он в воспоминаниях. Образ отважного Ван Тумэра помог ему собраться с силами, хладнокровнее, будто со стороны, посмотреть на себя, на пропажу тюков. «Удалось ли спастись тому человеку из монгольской тюрьмы,— вздохнул уже под утро Аламжи.— Помогла ли ему моя пила?».
— И кому это взбрело в голову построить такую тюрьму? — поворачиваясь на другой бок, пробормотал Аламжи. — Страшный, должно быть, и опасный человек додумался до такого.
А между тем, автор проекта тюрьмы, построенной в Богдын-Хурэ, сидел в это время в запретном городе, в приказе колоний, ведающем всеми делами Монголии. Это было совсем недалеко от фанзы, в которой поворачивался с боку на бок Аламжи. Человека того звали принц Туан. Ему совсем недавно перевалило за пятьдесят, так что он считался мужчиной в расцвете сил. При случае он любил напомнить, что в его жилах течет чистейшая маньчжурская кровь, без всякой примеси ханьской. Ничего устрашающего в его облике не было: низкорослый, крутолобый, подбородок прикрыт реденькой растительностью, лицо бескровное, глаза грустные. Только шрам на левом виске придавал его облику немножко мужественности и суровости. Осведомленные люди говорили, что шрам этот заработан принцем двадцать лет назад, когда он участвовал в подавлении дунганского восстания. Рассердившись, Туан смотрит на окружающих его людей уже не грустными, а острыми, как иглы, глазами, в которых то и дело вспыхивают зловещие огоньки. Несмотря на низкий свой рост, он немного сутулится, ходит мелкими неслышными шагами, как хищник на охоте. Пожалуй, эта звериная походка гармонировала с его славой первого интригана при дворе китайского императора...
Туана нельзя было отнести и к категории горячих голов. Напротив, он всегда отличался медлительностью, легко менял политическую ориентацию, но неуклонно добивался своего. В кругу единомышленников он часто повторял одно и то же изречение: «Морская улитка не боится скользких скал, поэтому добирается до их вершин». Следуя этому изречению, он многого сумел добиться в своей жизни. С инакомыслящими он не ругался, не спорил, не перечил им, но подстраивал такие ловушки, из которых дорога вела только на небеса. Вот как он убрал, например, со своего пути опасного и хитрого соперника Чунг Хао. Наговорив своему противнику целую корзину комплиментов, он посоветовал императору отправить «высокочтимого и умного» Чунг Хао для переговоров по запутанному кульжинскому делу. Богдыхан согласился. А когда Чунг Хао подписал договор с Россией и вернулся в Бейпин, тот же Туан наговорил на «его не меньше десяти корзин всяких нелепостей: мол, разум когда-то проницательного Чунг Хао, должно быть, помутился, а может быть, он продался русским, ибо чем же объяснить подписание такого нелепого соглашения. Ничего не подозревавший Чунг Хао в одну из лунных ночей стал короче на целую голову.
В последнее время медлительный, но неутомимый Туан готовил новую аферу. Дело в том, что наследнику престола Цзюй Тяню исполнилось шестнадцать лет, и императрица Цыси вынуждена была уступить трон ему, своему сыну. Воспользовавшись тем, что шестидесятилетняя старуха, теперь уже просто мать императора, не очень-то блистала умом, и тем, что юнец-богдыхан не успел набить руку на политических комбинациях и пока здравым своим рассудком не ахти как далеко ушел от пекинского селезня, Туан собрал манчжурскую знать, включая, разумеется, министров двора, и поставил перед ними щекотливый вопрос: «Куда движется наша империя? Мы, конечно, не против законного богдыхана, однако опасно вверять судьбу Поднебесной империи незрелому юноше. На взгляд очень сильной группы людей, присутствующих здесь, достопочтенная мать ныне здравствующего императора должна учредить над богдыханом политическое опекунство». Сановники не знали, конечно, кто входит в эту «очень сильную группу» и с опаской поглядывали друг на друга. Они молчаливо согласились с доводами принца, ибо знали, что рука старого придворного интригана куда сильнее, чем шестнадцатилетнего юнца. Однако Цзюй Тянь не согласился на политическое опекунство. Он считал, что матери пора уже замаливать грехи, содеянные за свою жизнь, а не вмешиваться в его действия. Между юным императором и престарелой мамашей пробежала черная кошка. Этого как раз и добивался Туан. Он надеялся, что рано или поздно императрица прикончит своего сынка. Тогда Туану останется лишь завершить эту аферу и посадить на престол своего собственного сына.
Строго соблюдая обычаи маньчжурской династии, императрица чинила всякие препоны тем, кто пытался установить добрые отношения со странами Европы. Больше того, она считала, что пора изгнать всех европейцев из Китая. Этой же политики придерживался националистически настроенный Туан. «Глубоко уважать императора и очистить страну от чужеземцев» — в такой форме он выражал свою идею. Чиновникам старой закваски импонировала эта идея, и они горячо поддерживали ее. Даже могущественный министр финансов Вэн Тун-хэ стал на сторону императрицы и Туана. Принцу удалось вовлечь в свою группу также Ван Тун-хэйя — учителя китайского языка и любимца юного императора.
Среди противников чисто азиатской ориентации также находились влиятельные особы, во главе которых стоял вице-король Кантона Ли Хун-чжан. Прозорливый этот вельможа родился в маленькой деревушке, в семье бедного дровосека и рано осиротел. Его усыновил известный в свое время писатель Ли, давший ему блестящее образование. Сын такого уважаемого в империи человека без особого труда в свои двадцать лет сумел сдать экзамены на звание государственного чиновника. Будучи секретарем умного и дальновидного генерала Тзе Коу-фанга, Ли Хун-чжан участвовал в зверском подавлении Тайнинского восстания. Здесь он оказал своему покровителю и шефу немало ценных услуг, и тот в благодарность назначил его губернатором провинции Кванг Фу. Вскоре преуспевающему чиновнику представился случай от- личиться при подавлении восстания в Шанхае и Нанкине. Большую роль, правда, в этих позорных сражениях сыграли английское оружие и английские солдаты, но нельзя же в самом деле все победы приписывать иноземцам. Короче говоря, Ли Хун-чжан был произведен в чин вице-короля провинций Квангси и Квангсу.
Время с лихорадочной быстротой работало на восходящую звезду. Когда в Тяньцзине было убито несколько французских миссионеров, наиболее агрессивные европейские державы хотели ввести в Китай войска, якобы для охраны своих граждан. При дворе вспомнили о Ли Хун-чжане и вызвали его в Бейпин. Хорошо зная характер иноземцев, наводнявших его страну, изворотливый вице-король уладил неприятный этот конфликт и стал одним из влиятельнейших сановников. Императрица приблизила его к себе, щедро одарила, однако не могла вместе с щедрыми подарками передать ему свои убеждения.
Чтобы как-то парализовать действия Туана, Ли Хун-чжан принялся доказывать императрице, что следует покончить с изоляцией Китая, надо немедленно купить за границей современное европейское оружие, снабдить им армию, создавать по европейскому образцу флот, строить железоделательные заводы. Туан, которому такие разговоры сразу же становились известны, подстегнул министра финансов Вэн Тун-хэ и тот наотрез отказался выдавать деньги на бредовые, по его мнению, затеи выскочки с черной костью. Ли Хун-чжан не привык отступаться от своих замыслов и поднял скандал на всю империю. Нашлись дальновидные люди, в особенности среди военных, и поддержали начинания Ли. Таким образом ему удалось приобрести несколько партий новейшего нарезного оружия, приступить к перестройке флота, связать с помощью телеграфа важнейшие гарнизоны. Вместе с этим он приобрел в лице министра финансов не только политического, но и личного врага.
Правду говорят, что на политическом небосклоне самого выдающегося деятеля не всегда светит солнце. Даже событие, происшедшее где-нибудь далеко, может разразиться над его головой, как гром среди ясного неба. Так, примерно, и случилось с Ли Хун-чжаном... В Корее, где царил полнейший политический и дипломатический хаос, вспыхнуло восстание, охватившее две провинции. К нему спешно присоединились тонхакане, члены левой партии, и придали ему определенное направление: «Изгоним японцев с земли Утренней прохлады! Не сложим оружия до тех пор, пока не столкнем в океан последнего самурая!» Коварные японцы не замедлили выпустить пробный шар. «Удивляемся вашей медлительности,— гласила телеграмма, поступившая в Бейпин.— Восстание полыхает у ваших границ. Не возражаем против ввода войск». Номер удался: Ли Хун-чжан отправил в помощь корейскому правительству отряд в составе двух с половиной тысяч человек. Повлиять на ход событий такое войско, понятно, не могло. Зато оно дало повод Японии для ввода своих войск. В отличие от Китая страна Восходящего солнца направила в Корею больше двенадцати тысяч хорошо вооруженных солдат. Правители Кореи остались недовольны своим опекуном, отвернулись от Китая и направили свои взоры на Японию. Гнилая веревка, протянутая между Бейпином и Токио, стала натягиваться и в любую минуту могла лопнуть. В воздухе запахло порохом.
Попавший в ловушку по собственной неосторожности, Ли Хун-чжан решил пойти на сближение с Россией, чтобы соединенными усилиями воспрепятствовать глубокому проникновению японцев на материк. Уже завертелось дипломатическое колесо в нужном направлении, уже русское посольство в Бейпине получило необходимые инструкции и готовилось приступить к переговорам, но тут снова на арене появился недремлющий Туан.
— Вы думаете, для чего русские прокладывают железную дорогу через всю Сибирь?— пугал он императрицу и министра финансов.— Для чего домогаются разрешения продлить ее через всю нашу страну? Для нашей пользы, думаете? Как бы не так. Дорога эта равносильна мечу, приставленному к сердцу Китая. Остерегайтесь русских!
Слова чистокровного маньчжурского принца возымели свое действие.
Работа зубам и трёпка нервам
Итак, министр иностранных дел господин Гире, по поручению его императорского величества Александра Третьего, распорядился начать переговоры с китайским правительством. В назначенный день и час русское посольство в Бейпине, в составе посланника графа Артура Павловича Кассини, его первого секретаря Павлова, драгомана Попова и военного атташе полковника Вогака, прибыло в Красный город, к воротам китайского министерства иностранных дел. Осведомленный об отношениях Китая и Японии, а также о тайных связях той же Японии с Англией и Америкой, граф Кассини не сомневался в успехе своей миссии. Главное, надо было добиться разрешения богдыхана и его всесильных приближенных на строительство железной дороги до какого-нибудь теплого китайского порта, а остальные мелочи утрясутся сами собой.
У ворот Красного города русские были встречены дзун-бани, чиновником, равным секретарю посольства, мелкими служащими министерства, евнухами. Все вместе двинулись по чистенькой аллее, миновали несколько солидных зданий и вступили в скромный домишко, напоминающий дацанский дуган. Здесь членов русского посольства просили подождать. Прошло десять минут, полчаса, час. Никто их никуда не приглашал. Граф Кассини, хрустнув пальцами, наклонился к Павлову и, косясь на китайских служащих, тихо спросил:
— Не кажется ли вам, что нас попросту оскорбляют? Неужели при дворе так сильно встречное антирусское течение?
Первый секретарь посольства молча пожал плечами.
Но вот в дуган вошли чиновники и пригласили графа Кассини и его сотрудников следовать дальше. В сопровождении этих чиновников русские некоторое время шли вдоль миниатюрного железнодорожного полотна, построенного для забавы богдыхана. Силу паровиков на этой дороге,, разумеется, заменяют люди. Впереди показалось небольшое озерко, на берегу которого стояли три юрты-паланкина, покрытые цветным шелком. «Тьфу на вас, проклятые манчжуры!— мысленно выругался граф.— Долго ли вы будете водить меня по закоулкам?» Заметив состояние недавно прибывшего в Китай посланника, драгоман-переводчик Попов, уже двадцать лет живший в Бейпине, улыбнулся. «Ничего, голубчик, привыкай, здесь тебе не Европа,— говорил его взгляд.— Здесь превыше всего ценятся крепкие нервы и обманчивые улыбки».
Наконец состав посольства подошел к дворцу Цзы Чуань-че, где совершаются всевозможные церемонии, ведутся официальные переговоры. Дворец в общем ничем не примечателен: черепичная крыша, красные колонны, мраморные ступени... В просторном зале русские остановились перед пустым троном императора и поклонились ему. Трон резной, вычурный, его подлокотники представляли из себя головы львов с оскаленными зубами, спинкой служили два дракона, изогнувшие хвосты; в мягкие ковры трон упирался четырьмя львиными лапами. У пустого этого трона в пластической позе, как учил Конфуций, сидел князь, родственник богдыхана, возглавлявший министерство иностранных дел. Поклонившись еще раз этому надутому князю, русские, выстроившись по рангам и званиям, двинулись дальше.
Следуя за безмолвными чиновниками-истуканами, граф Кассинн ворошил в памяти страницы истории. Нет, он никогда не проявлял трусости, его сердце рвалось туда, где сгущались грозовые тучи, где свежий ветерок мог превратиться в метель и заровнять стежки-дорожки, проложенные его русскими предшественниками. К тому же слава Рагузинского не давала ему покоя... Да, история штука неплохая, когда входит в тебя со страниц пожелтевших фолиантов. Читаешь, и никакие сравнения не омрачают душевный покой. И даже детям своим можешь преподнести занимательную или нравоучительную деталь, сошедшую из тех же страниц потрепанной старухи-истории. А о себе забываешь, забываешь даже о том, что сам уже взрослый, и эта старуха-история гнездится-у тебя под самым сердцем. И вот впервые в жизни граф Кассини сравнил себя со своими предшественниками — послами, представлявшими в разные времена самые могущественные державы. Мужественный Пирес, посланник маленькой, но сильной и дерзновенной Португалии, чем-то не угодил китайскому богдыхану. С ним поступили милостиво. Его не стали четвертовать, не жгли на медленном огне, с него попросту содрали кожу, после чего он с великой неохотой расстался с жизнью. Позже посланник Испании Мартин Игнациус вкупе со своими помощниками попал в китайскую тюрьму. Лишь благодаря вмешательству губернатора Макао сей муж продлил свою жизнь... Много есть способов уберечься от смерти, но самый мерзкий придуман в Китае. Допустим, ты не угодил богдыхану, оскорбил' его своим недостойным поведением, а потом раскаялся. Тогда ты должен подползти к его пустующему трону и хлестать себя по голому телу дощечкой, где стоит подпись владыки Поднебесной империи. Нет, подобные обычаи не нравятся графу Кассини. Ему больше импонирует поведение Саввы Владиславовича, который впервые, минуя всех чиновников и приближенных, собственноручно передал богдыхану государственные бумаги и грамоты. Он, Кассини, тоже мог бы повторить этот подвиг, о котором до сих пор с завистью говорят дипломаты всего мира. Мог бы, если бы не эта свора чиновников, которая не позволяет ему сделать ни одного самостоятельного шага...
Граф Кассини первым вошел в просторный зал, где были расставлены столы и сиденья для торжественного приема. Все блестело красками и розоватым лаком и все отдавало такой нарочитой официальностью, что ему сразу стало зябко. «Наконец-то мучительная церемония кончилась,— поводя плечами, подумал граф.— Судя по предварительным переговорам, какие велись с приближенными богдыхана, все остальное закончится быстро». Он сел на отведенное ему место и уже повторял про себя заранее подготовленную речь, как вдруг отворились двери всех четырех стен и зал наполнился множеством слуг с подносами.
— Церемония продолжается,— грустно усмехнулся граф, повернувшись к рядом сидящему Павлову.— Ничего не поделаешь, придется отведать кое-что из шедевров китайской кухни. — Таков обычай, от него никуда не уйдешь,— скучающим голосом ответил тот.
Напротив графа уселся принц Туан. Обнажив зубы в любезной и почтительной улыбке, склонив свою лобастую голову, он посмотрел на Кассини шелками своих глаз и непринужденным жестом пригласил его отведать кушанье, исходящее ароматным паром.
«Тому человеку, который придумал дурацкий дипломатический этикет, следовало бы жить в Китае,— усмехнулся про себя граф и поближе придвинул тарелку.— Впрочем, на одного человека подобное возлагать грешно. Сии церемониалы начало берут со времен Ромула. А потом ведь кому что нравится: тому поп, тому попова дочка, иному попадья, иному свиной хрящик...»
Зачерпнув ложку супа и поднеся ее ко рту, граф Кассини вспомнил, что с утра у него во рту не было ничего. Однако поданный суп не вызвал у него аппетита. Он неторопливо, с большими интервалами прихлебывал совершенно непонятное варево. Вскоре он отодвинул тарелку и с любопытством оглядел своих сотрудников. Один лишь полковник Вогак, известный волчьим своим аппетитом, сердито смотрел то на пустую тарелку, то на принца. Остальные члены посольства едва притронулись к блюду. А суп был диковинный для европейца, чей вкус избалован французской кухней. Готовили его из плавников акулы, разваренной до состояния лапши, из трепангов, ветчины, пузырей осетра и еще бог знает из чего. Каждому человеку известны остроносые хищники, морей и океанов, но невозможно счесть, сколько их ежегодно попадает на стол взыскательных мандаринов. К слову сказать, некоторые так называемые «знатоки» восточных обычаев утверждают, что китайцы даже суп едят палочками. Это так же похоже на правду, как медь похожа на золото. Да, они с неподражаемым искусством владеют палочками, но все-таки бульон едят фарфоровыми ложками...
После супа на столах появился вареный горох, от которого шел невообразимо кислый запах, а еще через небольшую паузу — остуженные гусиные лапки со снятой кожей. «Должно быть, этой проклятой трапезе не будет конца»,— подумал Кассини, с неприязнью поглядывая на очередное блюдо. Однако не прошло и минуты как предупредительные слуги принесли мясо, густо приправленное уксусом и перцем. Те из русских, кто не успел еще утолить голод и отправил в рот по большому куску, чуть не выскочили с криком из-за стола — так жгуче было блюдо. «Эту проклятую пищу надо предлагать только англичанам и американцам, любителям всего острого»,— отметил про себя Кассини, лишь для приличия отведавший кусочек огненного мяса. Не успели дипломаты вытереть слезы, набежавшие на глаза от обилия уксуса и перца, как перед ними появились тарелочки с маринованным чесноком. Пришлось отдать дань и чесноку.
Никто теперь из русских не верил в близкую кончину изрядно затянувшегося обеда. Поэтому все чувствовали себя скверно, за исключением, быть может, полковника Вогака, который встречал каждое очередное блюдо причмокиванием губ. Однако, когда на столе появились вареные яйца, какого-то сероватого цвета, изрядно припахивающие аммиаком, полковник повел удивленно бровью и вопросительно посмотрел на патрона.
В продолжении всей этой трапезы Туан, не соблюдая никакого дипломатического такта, говорил безумолку, причем говорил о различных пустяках. Русским оставалось только согласно кивать головами или же любезно улыбаться тем шуткам, какие походя расточал принц.
— Это очень даже полезная пища для людей всех возрастов,— ткнув пальцем в подставку для яиц, сообщил Туан.— Гусиные эти яички сперва вкрутую варят, потом солят, покрывают известью, после чего на два года зарывают в землю. От этого они преобретают неповторимой приятности вкус.— При последних словах он целиком отправил яйцо в рот и зажмурился от удовольствия.
Граф хоть и давно наслышался о неисчерпаемом разнообразии китайской кухни, все же полагал, что для одного обеда угощений подано более чем достаточно. После традиционного чая он рассчитывал приступить к деловой части своего визита. Но вместо ожидаемого чая перед ним снова появился суп. «Может быть, произошло какое-нибудь недоразумение?— покосился он на принца.— Нельзя же в один присест принимать столько жидкого... Черт знает, что происходит!..»
Полковник Вогак, по всему видать, придерживался другого мнения. Придвинув к себе тарелку, он зачерпнул полную ложку, расширил ноздри и пробормотал:
— Очень интересно. Весьма! Придется отведать.
За первой ложкой последовала вторая, третья, пятая... Суп действительно заслуживал того. По вкусу он не походил ни на одно блюдо в мире. А уж дипломатам приходилось пробовать во время своих странствий по белу свету и не такие диковины. Сказать, что этот суп по вкусу напоминал водоросли, значит, ничего не сказать. Ведь он готовился из ласточкиных гнезд, древесных грибов и тонко нарезанных голубиных яиц. Что ж, полковник, пожалуй прав, придется отведать и это, ведь в конце концов предлагают редчайшее блюдо, а не перекладину с намыленной веревкой. Нарушать обычаи страны, в которой находишься,— не в правилах русских дипломатов.
Туан заметил легкое замешательство среди своих гостей и повернулся к посланнику так, что стал виден рубец на его виске.
— Не подумайте, что наши повара готовят это блюдо из гнезд обычных ласточек,— улыбнулся он и почтительно склонил голову.— Нет, это особая птичка, по-китайски ее называют ян-уо, то-есть заморская ласточка. Не всюду они встречаются и их гнезда стоят больших денег. За фунт гнезда платят фунт серебра. Это в прибрежных провинциях. А в городах, далеко отстоящих от моря,— в четыре раза дороже.
«Охо-хо! — тяжело вздохнул граф, делая вид, что с великим вниманием слушает принца Туана. — Когда же ты, голубчик, начнешь говорить о деле?»
— Эти ласточки...— хотел было продолжать Туан, но заметив иронические взгляды, какими обменялись секретарь посольства Павлов и драгоман Попов, на мгновение смешался. Выдержав небольшую паузу, он все-таки закончил свою мысль, правда, более повышенным тоном, чем приличествовало:— Эти ласточки лепят свои гнезда на отвесных скалах архипелагов Ост-Индии и Японских островов. Снизу гнезда похожи на маленькие чашечки, прибитые к отвесной круче скалы. Цветом они напоминают яичный желток и состоят из сухих-пресухих стебельков. Размоченные или, как вот теперь, сваренные, они почти ничем по виду не отличаются от вермишели... Да, стоят они, эти гнезда, не дешево. Их трудно отыскать на побережье, нелегко достать с головокружительной высоты. И спрос на них большой. Ведь подумайте только: человек, употребляющий эти гнезда в пищу, приобретает невиданное долголетие и до глубокой старости сохраняет юношескую подвижность. — Туан отвел, наконец, взгляд грустных своих глаз от Попова и Павлова и обратился к графу: — Европейские ученые по-разному определяют состав ласточкиных гнезд. Одни полагают, что главное в них — водоросли, другие, что это застывшая слюна птичек. А вот один ваш соотечественник, как мне передавали, написал книгу, в которой утверждает, что гнезда состоят из маленьких высушенных рыбок. Наши ученые тоже интересуются этим вопросом. И само собой разумеется, что только они познали истину. Предположения европейцев — сущий вздор... Да, европейцы плохо еще знают нашу страну, наши обычаи, вот и выдумывают всякие нелепости,— после короткого раздумья продолжал Туан.— Только мы владеем самыми лучшими способами приготовления целебных настоев из женьшеня и пантов. Только наша кухня славится блюдами, способными отдалить старость и ее неизбежное завершение — смерть. А европейцы с самым серьезным видом утверждают, что мы едим саранчу, кошек, мышей и прочую нечисть. Так могут говорить только те, кто видел наш стол со стороны, из окошка своей кареты. Признайтесь, что не отведав этого супа из ласна два года зарывают в землю. От этого они преобретают неповторимой приятности вкус.— При последних словах он целиком отправил яйцо в рот и зажмурился от удовольствия.
Граф хоть и давно наслышался о неисчерпаемом разнообразии китайской кухни, все же полагал, что для одного обеда угощений подано более чем достаточно. После традиционного чая он рассчитывал приступить к деловой части своего визита. Но вместо ожидаемого чая перед ним снова появился суп. «Может быть, произошло какое-нибудь недоразумение?— покосился он на принца.— Нельзя же в один присест принимать столько жидкого... Черт знает, что происходит!..»
Полковник Вогак, по всему видать, придерживался другого мнения. Придвинув к себе тарелку, он зачерпнул полную ложку, расширил ноздри и пробормотал:
— Очень интересно. Весьма! Придется отведать.
За первой ложкой последовала вторая, третья, пятая... Суп действительно заслуживал того. По вкусу он не походил ни на одно блюдо в мире. А уж дипломатам приходилось пробовать во время своих странствий по белу свету и не такие диковины. Сказать, что этот суп по вкусу напоминал водоросли, значит, ничего не сказать. Ведь он готовился из ласточкиных гнезд, древесных грибов и тонко нарезанных голубиных яиц. Что ж, полковник, пожалуй прав, придется отведать и это, ведь в конце концов предлагают редчайшее блюдо, а не перекладину с намыленной веревкой. Нарушать обычаи страны, в которой находишься,— не в правилах русских дипломатов.
Туан заметил легкое замешательство среди своих гостей и повернулся к посланнику так, что стал виден рубец на его виске.
— Не подумайте, что наши повара готовят это блюдо из гнезд обычных ласточек,— улыбнулся он и почтительно склонил голову.— Нет, это особая птичка, по-китайски ее называют ян-уо, то-есть заморская ласточка. Не всюду они встречаются и их гнезда стоят больших денег. За фунт гнезда платят фунт серебра. Это в прибрежных провинциях. А в городах, далеко отстоящих от моря,— в четыре раза дороже.
«Охо-хо!—тяжело вздохнул граф, делая вид, что с великим вниманием слушает принца Туана. — Когда же ты, голубчик, начнешь говорить о деле?»
— Эти ласточки...— хотел было продолжать Туан, но заметив иронические взгляды, какими обменялись секретарь посольства Павлов и драгоман Попов, на мгновение смешался. Выдержав небольшую паузу, он все-таки закончил свою мысль, правда, более повышенным тоном, чем приличествовало:— Эти ласточки лепят свои гнезда на отвесных скалах архипелагов Ост-Индии и Японских островов. Снизу гнезда похожи на маленькие чашечки, прибитые к отвесной круче скалы. Цветом они напоминают яичный желток и состоят из сухих-пресухих стебельков. Размоченные или, как вот теперь, сваренные, они почти ничем по виду не отличаются от вермишели... Да, стоят они, эти гнезда, не дешево. Их трудно отыскать на побережье, нелегко достать с головокружительной высоты. И спрос на них большой. Ведь подумайте только: человек, употребляющий эти гнезда в пищу, приобретает невиданное долголетие и до глубокой старости сохраняет юношескую подвижность. — Туан отвел, .наконец, взгляд грустных своих глаз от Попова и Павлова и обратился к графу: •— Европейские ученые по-разному определяют состав ласточкиных гнезд. Одни полагают, что главное в них — водоросли, другие, что это застывшая слюна птичек. А вот один ваш соотечественник, как мне передавали, написал книгу, в которой утверждает, что гнезда состоят из маленьких высушенных рыбок. Наши ученые тоже интересуются этим вопросом. И само собой разумеется, что только они познали истину. Предположе-
точкиных гнезд, вы могли бы подумать самое невероятное. Мол, в бульоне плавают какие-то черви или насекомые. Так ведь? Или, может, я ошибаюсь? „
Китайские мандарины, сидящие в одном ряду с принцем, согласно закивали головами, обнажив белые зубы. Граф Кассини тоже одарил их любезной улыбкой и на всякий случай наклонил голову: «Пусть думают, что я с ними молчаливо соглашаюсь или, на худой конец, ухожу от прямого ответа. В конце концов это не так важно».
Обед, сверх всяких ожиданий, на этом не кончился — перед русскими и китайскими дипломатами появились тарелочки с жареными в масле трепангами.
— Взгляните, пожалуйста, на это блюдо,— будто проснувшись, заговорил важный чиновник, сидящий рядом с принцем.— Не разбирающийся европеец сказал бы, что перед ним зажаренные черви. А между тем это самые настоящие трепанги, или хай-шень, как говорят у нас. И тоже очень здоровая пища. Сейчас, впрочем, их начинают понемногу вывозить и в Европу.
Кассини, разумеется, не только слышал о трепангах, но и видел не единожды. И всякий раз они вызывали в нем чувство отвращения и гадливости. Вот и сейчас он смотрел на этих жирных червячков с присосками и с трудом сдерживал рвоту, подступавшую к горлу. «Боже милостивый,— взмолился про себя граф,— неужели мне придется брать в рот эту дрянь? Тогда я не выдержу и стану посмешищем на всю Европу». Бледный, он продолжал улыбаться и, подавив приступ тошноты, отведал ненавистного теперь трепанга. Кушанье оказалось куда вкуснее, чем он предполагал. И сразу же улеглась у него тошнота, бледность уступила место здоровому румянцу, и он подумал о себе с насмешкой: «А ведь можно было погубить все дело, порученное его императорским величеством. Хорошо, что переборол себя и отведал проклятых червяков, а не то бы и впрямь оскандалился».
Туан имел лишь отдаленное представление о том, что творится в душах, а особенно в желудках его гостей. С прежней невозмутимостью он продолжал разглагольствовать.
— У берегов Китая трепангов не так уж много,— пожаловался он. — Приходится вывозить их с Австралии, Цейлона, с Каролинских и Молукских островов, даже из вашего Владивостока. Кстати, китайцы и по сей день называют Владивосток Хай-шэнь-вэй, что значит Округ трепангов... Пища эта весьма полезна, даже пожилые люди, регулярно принимающие ее, славятся своей неутомимостью и силой. Может быть, кто-нибудь и усомнится в этом, но у нас есть неопровержимые доказательства. Известно, к примеру, что в некоторых семьях рождается до сорока детей. И только благодаря трепангам.
Кассини хотел было спросить, от какого числа жен происходят эти дети, ибо история сохранила куда более разительные примеры. Однако он промолчал, справедливо рассудив, что ему нет никакого дела до влияния трепангов на рождаемость в Китае.
Наступил черед самих вкусных и близких русской натуре блюд. " Чего стоили одни только гуси. С румяной корочкой, истекающие жиром, распространяющие дразнящий аромат, они выстроились на столе длинной вереницей и будто с насмешкой поглядывали на людей из-за горок зелени. Гуси назывались «королевскими», внутри они были начинены вареным рисом, трепангами, мелко нарезанной ветчиной, приправлены каштанами. Манили к себе и гусиные потроха, приготовленные по китайскому способу. Но есть русские уже не могли: они успели насытиться теми двадцатью блюдами, которые предшествовали гусям. Один только полковник Вогак, не моргнув глазом, сразу же принялся за жаркое:
До захода солнца успели отведать не менее тридцати блюд. Граф Каосини еле переводил дух, полковник Вогак осоловелыми глазами поглядывал на соседей, не в силах сообразить, где он находится. Павлов и Петров клевали носами. Принц, видимо, решил влить бодрость в своих гостей и распорядился подать подогретой на огне рисовой водки. Нельзя сказать, что весь состав русского посольства, как на подбор, состоял из непьющих людей. Всякое случалось. Но никто никогда из них не употреблял водку после столь обильного угощения. Поэтому один вид этого напитка, коричневого, дурно пахнущего, привел русских дипломатов в содрогание.
Принц Туан по-прежнему делился своими наблюдениями над элементарными представлениями европейцев о его стране, посвящал гостей в тонкости обычаев, принятых в Поднебесной империи, распространялся о превосходстве маньчжуров над ханьцами. Граф Кассини уже неоднократно пытался направить разговор в нужное русло, но принц продолжал хитрить, изворачиваться, прикидываться простачком. Всякому терпению приходит конец. Наступил конец и терпению графа Кассини. Когда он напомнил Туану, с какой целью прибыл в Красный город и услышал в ответ очередную банальность, нервы его не выдержали, он вскипел и чуть не грохнул кулаком по столу.
— Простите, ваше высочество,— медленно процедил он сквозь зубы, невероятным усилием сдерживаясь,— но историей и практикой китайской кухни нам еще представится случай заняться. Я уже и за то вам благодарен, что вы изволили нам сообщить. Это весьма любопытно, однако хотелось бы послушать ваше мнение о вещах более близких двум империям, интересы которых нам выпала честь представлять.
Драгоман Попов, наблюдая за покрасневшим графом, вслушиваясь в его проникнутую негодованием тираду, внутренне усмехнулся:
«Неужели шеф до сих пор не раскусил этого плута-маньчжура? Надо иметь терпение. На торжественных приемах подают и по шестьдесят-семьдесят блюд, и то люди выдерживают. А тут после тридцати тарелок его вон как скрутило». Переводя сказанное графом, Попов постарался сгладить острые углы, но такая уловка могла обмануть кого угодно, только не Туана.
— Мы не дети и не позволим, чтобы на нас поднимали голос,— не глядя на графа, ответил принц.— Мы представители сына неба, великого и славного богдыхана, и этим все сказано... Что касается интересов России и Поднебесной империи, то я не могу их обсуждать с вашим посланником господином Кассини, ибо он оскорбил нас, а в нашем лице нанес оскорбление и самому богдыхану. Прощайте, господа!..
Радоваться было нечему. Вернувшись при густых сумерках в посольство, русские дипломаты слонялись по кабинетам хмурые, злые, чуть было не перессорились друг с другом, прежде чем разойтись по домам. Кассини, проклиная всех маньчжурских императоров, с начала воцарения их на китайском престоле, прошел в свой рабочий кабинет и закрылся на внутренний замок. Не раздеваясь, он повалился на тянь-цзинский диван и начал обдумывать очередное донесение министру Гирсу. На душе было противно, никого не хотелось видеть и слышать. Лучше всего было бы уснуть, а потом со свежей головой вернуться к•этому дурацкому приему. Но какой там сон, когда нервы напряжены до предела, а в желудке что-то урчит и квакает, будто он съел за тем обедом не меньше дюжины лягушек.
Повернувшись на спину, граф Кассини положил руку на живот и прикрыл глаза. Кажется, немного полегчало, хотя на душе продолжали скрести кошки. В дверь осторожно постучали. «Какой там черт ломится,— выругался про себя граф, не двигаясь с места.— Что за люди, не понимают самых простых норм приличия!»
Стук повторился. Кто-то знакомым голосом осведомился:
— Можно войти, ваше сиятельство?
Кассини приподнялся с дивана, достал чистый платок, протер глаза. Открыв дверь, он пригласил стоящего за порогом начальника почтовой конторы Гомбоева пройти в кабинет. Следом за Гомбоевым вошел кто-то огромный, в рваной одежде, со свежими кровоподтеками на лице. Его национальную принадлежность не определил бы ни один антрополог.
— С какой ноги сегодня встали маньчжуры, господин Кассини?— чуть улыбнувшись, спросил Гомбоев.— Они ведь, шел слух, готовились к этой встрече.
— Готовились!— невольно сжал кулаки граф.— Оно и видно, что готовились. Пока к их векам не поставишь железные подпорки, они не пожелают ничего видеть.— Он прошелся по кабинету, остановился напротив великана и оглядел его с ног до головы. Обращаясь к Гомбоеву, спросил:—Что-то я не признаю этого гостя. Может, мы с ним и не встречались вовсе?
— Не могли встречаться, ваше сиятельство,— снова улыбнулся Гомбоев. — Хотя он наш соотечественник, русский подданный... Зовут его Аламжи, он шел во главе каравана господина Бадмаева. На его несчастье, уже здесь, в Бейпине, кто-то стащил четыре тюка с верблюжьей шерстью. Виноват, понятно, главный караванщик, а охрана осталась в стороне.
Кассини, будто не желая продолжать разговор, подошел к окну, заложил руки за спину.
— Вот что значит разевать рот,— назидательно произнес он. Гомбоева такое замечание явно не устраивало. Было видно, что
он пришел с определенной целью и хотел добиться своего. Почтительно и вместе с тем настойчиво он возразил, графу:
— Человека, попавшего в беду, ей богу, грешно оставлять без помощи.
— При чем здесь я?— не меняя позы, отпарировал граф.— Что вы от меня хотите в конце концов, милостивый государь?.. Выражайтесь яснее.
— Думаю, что он подошел бы конюхом в наше посольство. С детства к лошадям приучен. Табунщиком у степных богачей служил.
Время для разговоров о своем сородиче Гомбоев выбрал явно не удачное. Тут проваливается дело государственной важности, на карту поставлена честь России, ее будущее на Востоке, а этот почтовый чиновник врывается в кабинет с какой-то подозрительной личностью и требует принять его на работу. Да здесь шляются сотни, а может, и тысячи разных азиатов, и каждый готов назваться не только подданным России, но самого черта, лишь бы получить работу. А потом окажется, что под боком у тебя орудовал японский или английский шпион. Нет уж, увольте от таких служащих!
— Конюхом? переспросил граф и повернулся, наконец, к Гомбоеву.— Ты, голубчик, злоупотребляешь доверием, тебе оказанным. Всегда только о своей выгоде печешься или на худой конец о выгоде приятеля. А о государственных делах кто печалиться должен? Сие у тебя на последнем месте. Во всяком разе я не помню, чтобы от тебя исходило нечто серьезное. Посему, прошу вас, оставьте меня в покое. Я занят.
Двое сородичей, Гомбоев и Аламжи, сами не заметили, как очутились на улице. Было уже совсем темно, только бумажные фонарики у домов состоятельных мандаринов выделялись светлыми пятнышками.
— Вот уж действительно тебе везет, как утопленнику, — пошутил Гомбоев.— Я спросил у посланника, с какой ноги встали сегодня маньчжуры, и совсем забыл осведомиться, с какой ноги спустился с кровати он сам... Этот граф Кассини только недавно сюда приехал, а уже возомнил о себе б•этому дурацкому приему. Но какой там сон, когда нервы напряжены до предела, а в желудке что-то урчит и квакает, будто он съел за тем обедом не меньше дюжины лягушек.
Повернувшись на спину, граф Кассини положил руку на живот и прикрыл глаза. Кажется, немного полегчало, хотя на душе продолжали скрести кошки. В дверь осторожно постучали. «Какой там черт ломится,— выругался про себя граф, не двигаясь с места.— Что за люди, не понимают самых простых норм приличия!»
Стук повторился. Кто-то знакомым голосом осведомился:
— Можно войти, ваше сиятельство?
Кассини приподнялся с дивана, достал чистый платок, протер глаза. Открыв дверь, он пригласил стоящего за порогом начальника почтовой конторы Гомбоева пройти в кабинет. Следом за Гомбоевым вошел кто-то огромный, в рваной одежде, со свежими кровоподтеками на лице. Его национальную принадлежность не определил бы ни один антрополог.
— С какой ноги сегодня встали манчжуры, господин Кассини?— чуть улыбнувшись, спросил Гомбоев.— Они ведь, шел слух, готовились к этой встрече.
— Готовились!— невольно сжал кулаки граф.— Оно и видно, что готовились. Пока к их векам не поставишь железные подпорки, они не пожелают ничего видеть.— Он прошелся по кабинету, остановился напротив великана и оглядел его с ног до головы. Обращаясь к Гомбоеву, спросил:—Что-то я не признаю этого гостя. Может, мы с ним и не встречались вовсе?
— Не могли встречаться, ваше сиятельство,— снова улыбнулся Гомбоев. — Хотя он наш соотечественник, русский подданный... Зовут его Аламжи, он шел во главе каравана господина Бадмаева. На его несчастье, уже здесь, в Бейпине, кто-то стащил четыре тюка с верблюжьей шерстью. Виноват, понятно, главный караванщик, а охрана осталась в стороне.
Кассини, будто не желая продолжать разговор, подошел к окну, заложил руки за спину.
— Вот что значит разевать рот,— назидательно произнес он. Гомбоева такое замечание явно не устраивало. Было видно, что
он пришел с определенной целью и хотел добиться своего. Почтительно и вместе с тем настойчиво он возразил, графу:
— Человека, попавшего в беду, ей богу, грешно оставлять без помощи.
— При чем здесь я?— не меняя позы, отпарировал граф.—Что вы от меня хотите в конце концов, милостивый государь?.. Выражайтесь яснее.
•— Думаю, что он подошел бы конюхом в наше посольство. С детства к лошадям приучен. Табунщиком у степных богачей служил.
Время для разговоров о своем сородиче Гомбоев выбрал явно не удачное. Тут проваливается дело государственной важности, на карту поставлена честь России,, ее будущее на Востоке, а этот почтовый чиновник врывается в кабинет с какой-то подозрительной личностью и требует принять его на работу. Да здесь шляются сотни, а может, и тысячи разных азиатов, и каждый готов назваться не только подданным России, но самого черта, лишь бы получить работу. А потом окажется, что под боком у тебя орудовал японский или английский шпион. Нет уж, увольте от таких служащих!
— Конюхом?—переспросил граф и повернулся, наконец, к Гом-боеву.— Ты, голубчик, злоупотребляешь доверием, тебе оказанным. Всегда только о своей выгоде печешься или на худой конец о выгоде приятеля. А о государственных делах кто печалиться должен? Сие у
ог знает что. Интересы Российские — наши общие интересы. Но граф считает, что политику должен делать только он. И с драгоманом Поповым никак не может ужиться. А Попов мог бы кое-что ему подсказать, он же много лет провел здесь, вместе со мной служил. Видно, граф теперь и на меня перенес свои «милости». Ну да ладно, мы, старики, свое знаем, и ладно. Все равно нас никуда не денешь. Пойдем лучше к Попову, посоветуемся.
Он зашагал, широко расставляя ноги, как всякий человек, привыкший к седлу. Аламжи без труда поспевал за ним.
— Знаю того Степанова,— вернулся к событиям недавнего прошлого Гомбоев.— Он уже бывал в Бейпине. И в этот раз, когда он прискакал на лошади, весь покрытый грязью, мы видели его и от души посмеялись. Злой он человек. И любит зло на других срывать. Вот и верблюду, и тебе досталось. А шерсть, между прочим, стащили городские воры. Тут жулья хватает. Когда грабят европейцев, манчжурские власти оставляют их в покое. Да и случай редкий: белый человек, вооруженный, избивает бедное животное. Шум, гвалт. Тащи не только четыре тюка, но и десять — никто из публики слова не скажет. Наоборот, даже помогут. Потому что чужестранцы—незванные гости. Так-то, приятель...
В домик Попова они зашли без стука. Видимо, здесь было заведено так. Просторный зал заполняли веселые люди. Они громко смеялись, что-то выкрикивали, топали ногами. И все смотрели на цилиндрическую посудину, сделанную, как видно, из стекла. Аламжи постоял у порога, прислушался. Постепенно стал разбирать отдельные слова. «Коли его, коли!»— кричал один возбужденный до крайности человек. «Еще, еще раз!» — вторил ему другой. «В голову норови его, каналью!»— фальцетом подзадоривал третий. Все же Аламжи без помощи Гомбоева ничего не мог понять. Кого колоть, за что, почему именно в голову.- Должно быть, сегодня все посходили с ума вместе с русским посланником.
Гомбоев присоединился к орущим, топающим и хохочущим людям. Через минуту он и сам уже не отличался от тех людей, вместе с ними вопил: «Ага, так, еще раз, да хорошенько!» Вскоре люди стали отходить от круглой продолговатой посудины и Аламжи увидел бегущее по полу насекомое. Стройный человек с черными вьющимися волосами, вконец расстроенный, склонился над козявкой и вдруг разразился проклятиями:
— Поделом тебе, трусливая тварь! Свет больше никогда не увидит, как ты показываешь хвост противнику... Вот тебе, вот!
Каблуки блестящих лакированных туфель несколько раз опустились на то место, где еще минуту назад метался из стороны в сторону не то клоп, не то кухонный таракан. Завершив расправу, черноволосый гордо вскинул красивую свою голову и направился к выходу.
— Деньги, господин Жерар, не забывайте платить деньги,— под общий смех остановил черноволосого высокий сухощавый блондин.— Французы всегда отличались аккуратностью на сей счет. Не подводите соотечественников.
Жерар запустил руку в карман, извлек серебряный русский рубль и положил в протянутую руку блондина.
— Получите, сэр Джордан. Так разволновался, что чуть не забыл... Курс рубля, кажется, прежний — двенадцать тысяч китайских чохов.— Жерар повернулся к драгоману Попову:— Любезный Павел Сергеевич, как вы полагаете, граф Кассини сейчас у себя?
— Непременно, — ответил драгоман.— Вернулся от принца Туана и сразу же юркнул в свой кабинет, как мышка от лисицы.
— Хорошо, хорошо,— Жерар приподнял уже надетый было цилиндр и раскланялся с гостями Попова.— Простите, господа, я шел по делу к графу, но немножко задержался с вами. До новой встречи!
Оставшиеся в зале снова зашумели.
— Чей рыцарь вступает в бой?
— На какую сумму держите пари?
До сих пор ничего не понявший Аламжи продолжал топтаться на месте и разглядывать участвующих в какой-то нелепой игре людей. Вот хозяин дома взял "фарфоровую коробочку, осторожно извлек из нее насекомое и опустил в стеклянную посудину. Гомбоев с лихорадочно блестящими глазами подошел к Аламжи, взял его за руку и подвел к цилиндру. Там стояли друг против друга два сверчка.
— Посмотри на их борьбу,1—освобождая для Аламжи место, предложил Гомбоев.—Спор на два рубля. Вот этот—рыцарь Павла Сергеевича,— указал он на одно из насекомых.— Итак, вперед! Коли его, коли!
Подобные возгласы издали и другие зрители столь странного состязания — сам хозяин «рыцаря» Попов, доктор посольства Корсаков, студент Штейн. «Смерть ему! В глаза коли, убей!»— вторили дипломаты других посольств, находившиеся здесь же. Особенно усердно кричали драгоман английского посольства сэр Джон Джордан, дочка секретаря американского посольства мисс Уильяме, голландец Кнобель и бельгиец Лумье.
Все еще не зная, что все это означает, Аламжи стал с интересом наблюдать за битвой сверчков. Поднявшись на задние лапы, они свирепо наскакивали друг на друга, увертывались от ударов, делали какие-то выпады, одним словом вели себя почти так же, как ведут себя борцы на сурхарбанах. Случилось так, что он оказался рядом с мисс Уильяме. Тоненькая девушка, с алыми, как цветок, губами, с расстрепанными рыжими волосами вся извивалась, махала руками, толкала соседей, будто и сама участвовала в сражении. Поддавшись ее темпераменту, Аламжи сам увлекся и стал орать густым простуженным голосом: «Смелее, так его, так!»
Как потом рассказывал Гомбоев своему сородичу, в Китае многие увлекаются боем сверчков. Эти маленькие насекомые очень воинственно настроены, сражаются до тех пор, пока один не будет убит или, струсив, не улетит из стеклянного цилиндра. На базарах Бейпина множество людей продает этих насекомых, расхваливая на все лады свой товар. Причем, цены заламывают бешеные — от одного рубля серебром на русские деньги до тридцати рублей. Выходит, ласточкино гнездо стоит куда дешевле... Азартные игроки, бывало, проигрывали на этих побоищах все свое состояние.
Граф Кассини, понаблюдав за боем сверчов, говорят, сказал: — Вот дерутся два неразумных существа. Господь бог даровал людям разум, вселил в них души, но ведут они себя ни чуть не лучше этих насекомых... Возьмем, к примеру англо-саксов. С молоком матери вбирают они в себя мысль о том, что только им уготована роль владетелей морей, что только они способны повести народы Африки и Азии к прогрессу и цивилизации. Когда же у них в чем-нибудь случается осечка, они не хуже этих сверчков срывают на ближних свои все обиды. И затевают войны то в одной части земли, то в другой.
Граф тогда или не заметил сэра Джордана или, наоборот, рассчитывал уколоть его своей сентенцией. Во всяком случае английский драгоман счел себя оскорбленным и удалился, так и не досмотрев интереснейшего сражения. После этого он с месяц не показывал носа в русское посольство. Однако выдержки ему хватило ненадолго. Явившись опять к Попову с мисс Уильяме, он сообщил, что не мог противостоять уговорам столь прекрасной особы и счел своим долгом сопровождать ее.
После ухода Жерара в нем проснулась потухшая было обида. «Этот французский хлыщ опять направился к русскому медведю,— с неприязнью подумал он о Кассини и Жераре.—Опять какую-нибудь каверзу готовят против Британии... Поносят англичан везде и повсюду, а сами первыми стремятся урвать кусок пожирнее...»
Прошло несколько дней, и караван Петра Бадмаева, груженый тюками с шелком и парчой, ящиками с изюмом и чаем, отправился в обратный путь через Калган, Ургу, Кяхту. Старых караванщиков насчитывалось в нем теперь только пять: передовщик и замыкающий были заменены другими людьми. Пострадал, видимо, и одногорбый верблюд, возглавлявший шествие. Его тоже не оказалось на прежнем месте.
Степанов, одетый в дорожное платье, помахал на прощанье стоявшим у ворот людям рукой с зажатой в кулаке плеткой. И непонятно было, желает ли он им всех благ или же грозится расправиться в следующий раз и с теми, до кого не успел добраться теперь. Китайцы, русские, буряты — служащие бадмаевских складов,— сбившиеся плотной кучкой, улыбались грозному стражнику и тоже махали — кто шляпой, кто платком, кто бичом. Стоявший неподалеку от них Аламжи, которого судьба выплеснула из Богдын-Хурэ в Бейпин, показал Степанову кукиш и повернулся к другу Осору:
— Не думал, что мне придется остаться в таком большом городе. Но так захотели боги. Против господней воли не пойдешь...
— Чепуха!— погрозив кулаком Степанову, отозвался Осор. — Не боги тут виноваты, а вон тот русский стражник... наплюй на богов и всех святых, сколько раз тебе можно говорить... Что касается Бейпина, то он куда меньше Лондона. Но главное — мы пока с тобой не за решеткой, а на службе.
Осор и в самом деле устроился хранителем тибетских и монгольских книг в храм Неба. При поступлении на эту сносно оплачиваемую работу большую помощь оказал ему Сая-лама, который больше десяти лет корпел над книгами в храме. Нынче ему предложили сделать новый перевод стовосьмитомного «Ганжура» с китайского языка на монгольский для Барханского дацана, недавно открытого близ Баргузина, на севере Бурятии. Он даже обрадовался, что нашел человека, хорошо знающего китайский, монгольский и тибетский языки, и предложил Осору жить в его доме. На лучшее место бывший бродячий лама и не рассчитывал. В Лхасу его не тянуло, ибо он по-прежнему побаивался встречи с Туваном, в Чэйбзенском или ином дацане тоже ему делать было нечего. Правда, здесь тоже приходилось иметь дело со священными письменами, но надо же как-то зарабатывать на кусок хлеба.
Проводив караван и распрощавшись с Осором, Аламжи и Гомбоев отправились в русское посольство. При дневном свете Аламжи впервые видел строения, где проживали русские. Собственно, все здания были скрыты за высокой стеной. Над воротами, обращенными к американскому посольству, трепетал на ветру флаг Российской империи. Миновав украшенные искусной резьбой ворота, Аламжи, следуя за Гомбоевым, вышел на ровную дорожку, по бокам которой возвышались красные столбы. «Как в дацане»,— отметил про себя Аламжи, оглядываясь по сторонам. За столбами, образуя небольшую улицу, выстроились одноэтажные дома. Построены они были в китайском стиле, но даже не искушенному глазу было заметно, что их кто-то тщетно пытался переделать на европейский лад.
В конце улочки Гомбоев повернул направо, к аккуратному домику, возле которого был разбит садик и вырыт небольшой пруд, распространявший приятную прохладу. Войдя в этот домик, Гомбоев открыл дверь одной из пяти комнат и без всяких предисловий сказал:
— Жить придется тебе здесь. Ты знаешь, с каким трудом нам с Поповым удалось уломать упрямого графа... Но дело не в том... Кроме казенных лошадей на твоем попечении будут мой конь и конь Попова. Посольство платит хорошее жалованье — двадцать пять рублей в месяц. Попов тоже согласился поддержать тебя — от него будешь получать по пятерке в месяц. Итого — триста целковых с посольства и шестьдесят — с Попова. Думаю, с меня денег не потребуешь: ведь комната чего-то стоит. Понятно?
— Все понятно, спасибо. Никогда не забуду,— принялся благодарить сородича Аламжи.— Детей встречу — расскажу им, заставлю за тебя молиться богам.
— Ну и отлично,— хлопнул его по плечу Гомбоев.— Ты, вижу, устал, пойди отдохни, а завтра — за работу. Я же займусь пока своими делами.
Аламжи прошел в комнату, осмотрел обстановку: кровать с потником, прикрытая солдатским одеялом, столик возле стола, два стула, на полу коврик из дерюги. Чего еще нужно! В такой комнате можно жить не только одному человеку, но и целой семьей. Хватало же места на четверых в малюсеньком шалаше, когда он заготовлял лес для дацана... Вот поселиться бы тут всем...
Размышления Аламжи прервал внезапно вошедший Гомбоев.
— Наверное, тебе понадобится немного денег вперед. Так "я похлопочу. На харчи, на сверчков... Сперва, конечно, следует просто пари держать, а потом уж и своих козявок приобретать. Если повезет — станешь богачом,— рассмеялся Гомбоев и так же внезапно вышел.
Аламжи не ответил на шутку сородича. Глубоко вздохнув, он снял с себя потрепанный терлик и лег на кровать: в самом деле надо отдохнуть...
«...Триста шестьдесят рублей в год,— начал он складывать.— За десять лет — три тысячи шестьсот рублей, за двадцать лет —семь тысяч двести. Выходит, если не очень много кушать, не снимать одежды, пока совсем не развалится, то через двадцать лёт можно будет заплатить долг Агинскому дацану... Двадцать лет!— Аламжи тяжело перевел дух.— Найду ли я тогда жену, детей. Ведь пройдет столько времени!.. Подожди, а бой сверчков? Может, в самом деле попробовать? Другим же везет... Нет, шесть тысяч выиграть трудно, особенно новичку в таком деле. Самому бы не распрощаться с жалованьем...»
Отвернувшись к стенке, Аламжи начал думать об Осоре. Вот этому человеку действительно везет. Вон его куда увезли, за моря, за океаны, посадили за железную решетку, а он вернулся оттуда веселый, сразу же нашел себе выгодную работу и будет жить припеваючи. Наверное, это потому, что он лама... Тьфу, опять забыл. Он же отрекся от богов, выбросил шапку-ободой, роздал собакам святые четки... Всемогущий Арья Бала! Вразуми заблудшего человека, подскажи верный путь...
Аламжи присел на кровати, продолжая размышлять. Двадцать лет прожить впроголодь! Вот несчастье... Так, пожалуй, и сам не выдержишь, прежде времени сойдешь в могилу. А уж о бедной Жалме и говорить страшно.
Он снова прилег и закрыл глаза. Шалаш в лесу, примерзшая коса, огромный котел для дацана — все-все начало проплывать перед его мысленным взором. Даже плеск речки Зун Мурэн, стон захлебывающейся Жалмы, ее жуткие крики в ночи, даже это припомнилось ему. Что же делать, куда еще податься? Рычи, как лев, закованный в цепи и посаженный за решетку, стони, будто на грудь тебе положили семипудовый камень, вздыхай, как шабганца, испускающая дух, плач кровавыми слезами — все равно не придет к тебе ни милая Жалма с ее ласковой и грустной улыбкой, ни Булат, мечтающий о настоящем скакуне, ни маленький Балбар. Как они там, дорогие, чувствуют себя у высоких круч Алханы, пахнущего сосновой смолой и багульником, у берегов речки Аги, похожей на косы степной красавицы. Скучают, наверное, и ждут не дождутся его, а сами сном-духом не ведают, какие муки пришлось перенести ему, сколько огненных молний выдержать над седеющей уже головой...
Повернувшись на спину, Аламжи долго лежит с открытыми глазами и смотрит на потолок. Вот он увидел, как из стенной щели выполз крупный клоп и, достигнув потолка, ходко побежал вниз спиной. «Какое все-таки странное насекомое,— пришла в голову Аламжи детская мысль.— Бежит себе по потолку в поисках добычи и не падает. А тут по земле ходишь, и то спотыкаешься на каждом шагу».
Поровнявшись с его головой, клоп остановился, будто о чем-то раздумывая, а потом оторвался от штукатурки и упал вниз. Какой смышленый, разбойник! Даже он нашел способ добраться до него, чтобы испить крови... Аламжи поймал клопа, бросил на пол, раздавил подошвой гутула. Вот так бы всех врагов, всех, кто хочет пить его кровь, взять да и раздавить сапогом, как этого клопа! А еще лучше сжечь на костре, чтобы ничего, кроме пепла, не осталось от них на земле.
«Но кто же мой враг?— вдруг спохватился Аламжи.— Намдак-баян? Нет, какой он враг, просто скупой богач, а богатство заработал ловкостью. Мне тоже никто не мешает стать богачом, только я не знаю, как это сделать. Может быть, Самбу-лама? Тоже нет, ведь он мне так много помогал!.. И ламой бы я, пожалуй, тоже смог бы стать, не родись в бедной семье. А бедность и ученье в один узел не свяжешь. Неграмотные ламы не бывают. Может, нойоны и русские чиновники мои враги? Но никто не мешал мне познать науки, поступить на царскую службу и вознестись даже выше того самого Бадмаева, которому привез сюда несчастные тюки. Да и Осор только благодаря своей грамоте стал служителем храма Неба. А ведь и он совсем недавно бродил, как и я, по белу свету без куска хлеба... Меня же, не знающего даже буквы «а», не то что хранителем книг в храме Неба, даже хранителем обо агинских гор не возьмут. Так что пенять не на кого...»
Долго ломал он голову, но так и не нашел того, кого можно было бы назвать своим кровным врагом. Решив, что во всех бедах, какие разразились над ним за последние годы, он виноват сам, Аламжи крепко заснул.
...Он стоял в позе графа Кассини: повернувшись спиной к двери, заложив руки за спину. Перед его взором голубым ковром с причудливыми картинками-облаками, расстилался пруд. То тут, то там из воды выпрыгивали золотые рыбки, хватали комаров и опять исчезали, оставив на зеркальной поверхности жемчужные круги-ожерелья. Кто-то без стука вошел, тихонько притворил дверь и остановился. Аламжи расцепил пальцы, повернулся и увидел Жалму в голубом шелковом терлике, красном платке, чуть прикрывающем волосы, расчесанные на прямойпробор. По бокам стояли мальчишки, один достигающий плеча Жалмы, очень похожий на Булата, другой по пояс ей, наверное, Балбар. Держа за руки сыновей, Жалма осторожно, на цыпочках, шла навстречу Аламжи и улыбалась так, как не могла улыбаться ни одна женщина в мире.
— Жалмахон, родная моя, откуда ты?— сорвался с места Аламжи и обнял всех троих сразу. — О, как я рад увидеть вас, и тебя Жалма, и сыновей... Как выросли вы, милые мои мальчишки... Но скажи, наконец, Жалма, как удалось тебе разыскать меня? Бейпин — такой большой город!
— Да уж нашли... благодаря помощи богов нашли,— со слезами на глазах ответила Жалма и прижалась к Аламжи.— Наконец-то нашли...
— Довольно, Жалмахон, не плачь, — гладил ее по голове Аламжи. Он сгреб их в охапку, поднял и принялся жадно целовать.— Боло, хватит плакать. Теперь мы вместе, и никто нас не разлучит. Нет такой силы. Можно пожить пока и здесь, не обязательно возвращаться в Агу.— Он прижимался щекой то к одному глазу жены, то к другому, чтобы осушить обильные ее слезы.— Ну скажи, как нашла меня, кто помог тебе в этом трудном деле?
Жалма будто не слышала его. Она отошла в сторонку, привлекла к себе сыновей и показала пальцем на Аламжи:
— Смотрите, как измучился ваш отец! Или он просто постарел? В волосах седина блестит, на лице морщины и... шрамы. Откуда у тебя столько шрамов?
Булат и Балбар ничего не ответили на слова матери. Они смотрели исподлобья, словно осуждали отца за то, что он бросил их на произвол судьбы у подножия Алханы, бросил совсем малолетних без пищи, без всякой помощи и поддержки. «Разве можно так?»— прочитал он в настороженных глазах старшего сына.
— Чего же вы стоите?— засуетился Аламжи.— Садитесь вот сюда, рядышком садитесь, я вас хоть разгляжу как следует.
Он усадил их на кровать — Жалму посередине, Булата слева, Балбарчика справа. Посмотрел минуту на свое семейство и хлопнул руками по бедрам:
— Вот дуралей! Настоящий дуралей! Люди с дороги прибыли, проголодались, наверное, а я их разговорами угощаю, вопросы всякие задаю...^ Погодите малость, я что-нибудь приготовлю вам.
Румяная, помолодевшая Жалма с нежностью посмотрела на мужа, прижала обеих сыновей к себе и успокоила его:
— Аламжа-а!.. Пожалуйста, ничего не надо... Мы недавно покушали. Сыты.
— Когда же вы успели, где?— снова начал он задавать один вопрос за другим.— И почему не говорите, как меня нашли?
— И не спрашивай даже,— простерла к нему руки Жалма.— Сила божья охраняла нас в пути и сюда привела.
— Да, да, конечно,— согласился с нею Аламжи.— Я всегда верил в силу богов всемогущих.
Он снял с цепочки медальон с изображением бурхана, поцеловал его несколько раз, приложил ко лбу и хотел благословить жену и детей. Однако оба сына отпрянули от него, спрятались за мать. — Не надо!— кричал маленький Балбар.— Это разве бог? Это ерунда...
— Ламы с черными мыслями замесили глину, вылепили какую-то игрушку, отлили из бронзы и сказали, что это бурханы. И вы поверили им,— как взрослый начал говорить Булат. — Молитесь, молитесь, а толку ни на копейку. Только с дороги сбивает вас этот идол. Бросьте его! ва ли способный командовать гвардейским полком. Сможет ли он хотя бы прислушиваться к трезвым голосам, которыми Россия славилась испокон веков? Или, может статься, окружит себя людьми с низменными страстями, для которых интересы отечества ничего более, как пустой звук?
Мысли, близкие к этим, беспокоили и английских дипломатов: в марте пало правительство престарелого Гладстона, к власти пришел лорд Росбери. Изменится ли от этого внешняя политика Великобритании, и если изменится, то в каком направлении? Почти семь лет назад нечто подобное происходило и в посольстве Германии. Когда после Вильгельма Первого на трон сел Вильгельм Второй, чиновники шушукались, создавали какие-то группировки, а после отставки канцлера Бисмарка заговорили громко, будто на митинге. И до сих пор эти разговоры не улеглись, напротив, они доходили до истошных криков со взаимными оскорблениями.
И во дворце богдыхана разгорались страсти, в особенности после того, как императором стал шестнадцатилетний Цзюй Тянь. Все чины двора, не исключая слуг и прислужниц, разделились на два лагеря — сторонников молодого Цзюй Тяня и приверженцев престарелой императрицы Цыси. Они вили друг на друга арканы, совершенно не подозревая, что являются игрушкой в руках принца Туана и что самая длинная в,еревка находится у него за пазухой. Он был страшен, этот придворный интриган, тем, что никому не показывал своего аркана и набрасывал его на противника внезапно, из-за угла. Ему уже удалось выставить в самом невыгодном свете деятельность Ли Хун-чжана, разыграть комедию на приеме русской дипломатической миссии, стравить между собой самых могущественных лиц империи. Наступала пора для заключительного этапа грандиозной интриги...
В октябре императрице Цыси исполнялось шестьдесят лет. К этой знаменательной дате она принялась готовиться заблаговременно, сразу же после новогодних праздников, которые отмечались здесь по лунному календарю. Первым ее помощником и советчиком в этом серьезном деле стал, конечно, Туан. Прежде всего он предложил перестроить и украсить достойным образом дворец Ихэюань, где предполагалось провести чествование императрицы, украсить улицы разноцветными флажками, построить новые пагоды и беседки для увеселения черни. Правда, на все это нужны были средства, и притом немалые. Но разве перед такой мелочью можно останавливаться? Деньги всегда можно изыскать. К примеру, зачем перевооружать военный флот? Не лучше ли деньги, отпущенные адмиралам, употребить на подготовку к празднованию юбилея столь драгоценной и славной особы? Ведь шестьдесят лет человеку бывает только один раз в жизни, и не всякому императору удается дотянуть до такого почтенного возраста.
Между тем отношения между Китаем и Японией все более и более портились, достаточно было искры, чтобы разразился пожар. И Ли Хун-чжану сравнительно легко удалось уговорить императора воспретить всякие государственные расходы, не связанные с обороной страны. Тот издал даже специальный указ. Ли Хун-чжан полагал, что этим самым он нанес Туану и его сторонникам сокрушительный удар. Однако он ошибся: вместо ощутительного удара принц получил лишь легкий щелчок по носу. Чихнув после такого щелчка не более трех раз, принц, по согласованию с императрицей, заставил министра финансов написать разъяснения к указу. Из тех разъяснений явствовало, что средства строго воспрещается тратить лишь на новые стройки, а не на старые. Партия, стоящая за военные приготовления, вела себя далеко не воинственно. Все ее маневры, открытые для внешних и внутренних врагов, ни к чему не приводили. И она примолкла. А этого только и дожидался император Японии Мэйдзи вкупе со своими генералами. Через своих агентов, одетых в ламские халаты, через талантливого и неуловимого Ямадзаки и посла Отори японское правительство хорошо было осведомлено о положении в Поднебесной империи, даже, пожалуй, лучше, чем китайский богдыхан и его приближенные.
Китай никогда не бывает готов к тому, чтобы отразить нападение внешних врагов своих силой оружия. Эта мысль, сформулированная японским дипломатом Ито, полностью подтверждалась всем ходом событий. Наиболее трезвые умы понимали это и в Китае. Вот почему предусмотрительный и энергичный Ли Хун-чжан, заручившись поддержкой императора, дал указание всем китайским дипломатам, находившимся за пределами страны, просить у европейских держав помощи против Японии. Об этом тоже стало известно приближенным микадо. И он отдал приказ: не терять времени в пустопорожних разговорах, пора заговорить пушкам. Пора ворваться в Корею и Китай, захватить побольше благодатных земель, в которых так нуждаются бедные самураи. А когда свершится то, чему давно уже следовало свершиться, пусть тогда европейцы попробуют сунуться. Да и посмеют ли они вмешиваться в японо-китайские отношения? Ведь Азия существует для азиатов, и этим сказано все.
В Корею спешно стали отправляться караваны судов с воинственными самураями, пушками, лошадьми, амуницией. Уже ничто не могло отвратить надвигающейся грозы. Встревоженный событиями, Ли Хун-чжан забегал по иностранным посольствам, умоляя вмешаться в назревающий конфликт, отвратить удар, готовый обрушиться на Поднебесную империю. Он хорошо знал, что ни Англии, ни Франции, ни Америке, ни тем более России не понравится белое полотнище с изображением солнца, если оно будет развеваться над Запретным городом. Каждый посланник, полагая, что ближайший советник богдыхана обратился только к нему, обещал немедленно снестись со своим правительством, обрисовать подробнейшим образом обстановку на Дальнем Востоке и склонить его на сторону Китая. Но время шло своим чередом, и ни одна держава пока не спешила ввязываться в японо-китайские отношения.
Проезжая однажды по Бейпину, расстроенный своими неудачами Ли Хун-чжан был поражен необычным зрелищем: множество людей сооружали на главной улице, ведущей ко дворцу Ихэюань, пагоды и павильоны, причем так густо, что между ними трудно было разминуться двум рикшам. От пагоды к пагоде, от одного дома к другому тянулись гирлянды разноцветных фонариков и флажков. Сам дворец еще раньше был капитально отремонтирован, заново покрашен и позолочен.
Дворцовый совет! Немедленно следует созвать дворцовый совет. Император согласится. Надо настоять, чтобы деньги, выделенные для нужд военного флота, использовались по назначению. Пока европейские державы расшевелятся, Китай может оказаться под каблуком самураев.
Совет состоялся. Молодой император произнес довольно робкую речь и предоставил возможность сторонам сколько угодно чесать языки. Ли Хун-чжан, видя что сторонники Цыси берут верх, не стеснялся в выражениях:
— То, что творится на улицах благословенной столицы Поднебесной империи, равно пожару. Да, пожару, который снес бы третью часть Бейпина, ибо примерно такой убыток понесли мы, построив слишком дорогие украшения. Поймите меня, ваше императорское величество, я не против того, чтобы достойным образом отпраздновать шестидесятилетие ее величества,— Ли Хун-чжан склонился перед старухой,— но надо же учитывать обстановку. Война уже началась, а у нас на кораблях стоят дряхлые пушки, нам не хватает ружей, пороху, свинца, солдаты. ходят в рваной одежде. Надо спасать империю, отбросив все личные интересы.
Цыси позеленела. Смотри-ка, этот простолюдин, прикидывавшийся ее другом, заговорил. И как заговорил! Вот благодарность за все то, что она сделала для него! Стоило ли вытаскивать его из грязи, награждать, давать чины. Вслух она сказала: — Всякому, кто помешает моему счастью, я помешаю счастью всей его жизни. Запомните это раз и навсегда.
Она встала с трона, окинула Ли Хун-чжана презрительным взглядом и, поддерживаемая с обеих сторон знатными дамами, величественно удалилась в свои покои. В зале наступила мертвая тишина. Даже император боялся пошевелиться. Бледный, с посиневшими вдруг губами, он смотрел в землю и прислушивался к гулким ударам собственного сердца. Конечно, мама имела в виду его, когда грозилась помешать счастью всей жизни своего недруга. А ведь жизнь так прекрасна, а он еще молод, не познал всех ее прелестей, не был близок ни с одной из прелестных девушек, что вечно щебечут в покоях императрицы.
Туан торжествовал полную и безраздельную победу. Его конечная цель — посадить на престол своего сына — была близка к осуществлению. После дворцового совета он уже перестал скрывать свое отношение к Ли Хун-чжану, хотя и маскировал его напускной благопристойное Встретив на улице какого-нибудь сановника, он останавливал носилыциков паланкина и начинал жаловаться:
— Совсем измучился... Эти проклятые японцы, наверное, сведут меня в могилу. Прут на Корею, как саранча, того и гляди появятся под стенами Бейпина. А ведь мы так надеялись на Ли Хун-чжана! Смотрели на его бороду и надеялись, что он укрепит армию, перевооружит флот и в случае чего вышвырнет япошек из Кореи. Нет, ослаб Ли Хун-чжан, не вернешь того Ли Хун-чжана, который некогда творил чудеса. Правду говорят, что время не щадит даже самых мудрых из людей... Боюсь, как бы уважаемому Ли Хун-чжану не пришлось потерять косу вместе со своей поглупевшей головой...
Выслушав эти вежливые слова, пропитанные смертоносным ядом, сановник начинал сомневаться: неужели это правда? Может и в самом деле бородатый Ли Хун-чжан только бегает и попусту тратит время? Вот дела!..
Ли Хун-чжану действительно оставалось только бегать в посольства великих европейских держав. Обращаясь к английскому посланнику в Бейпине О'Коннору, он настоятельно просил его, чтобы командующий флотом Великобритании поскорее совершил визит в Иокогаму, потому что война неизбежно помешает нормальной торговле на Востоке. От этого не могут не пострадать интересы английских компаний. Играя на англо-русских противоречиях, он давал понять, что Россия основательно интересуется Кореей. Пока туда не проник петербургский медведь, следовало бы поторопиться британскому льву. О'Коннор пообещал снестись с Лондоном.
С подобной же просьбой Ли Хун-чжан обратился к французскому посланнику. Там тоже успокоили его: как только Англия начнет давить на Японию, мы вместе с Россией окажем вам вооруженную поддержку. Американцы ответили осторожнее: посланнику в Японии даны инструкции, надеемся, что он сможет оказать соответствующее влияние... В немецком посольстве развели руками: до сих пор из Берлина не поступило никаких указаний... А ведь Ли Хун-чжан собственноручно составил телеграмму кайзеру: «Германия заинтересована в торговле на Востоке, поэтому надеемся, что вы убедите Японию вывести свои войска и* Кореи». Выходит, напрасный труд.
Кассини, хотя и был оскорблен приемом, оказанным ему прии-нем Туаном, все же начал вести тайные переговоры с Ли Хун-чжаном.
Согласившись было на военную помощь Китаю, Россия, после битвы.
при Асане, заколебалась. Нет, ничего путного не получалось из усилий
Ли Хун-чжана.
А события в Корее принимали все худший оборот. Штыки японской пехоты нацелились на Пхеньян. От китайских генералов Юань Ши- ная и Е Чжи-чао ежедневно поступали телеграммы с просьбой скорее прислать подкрепления, ибо имеющимися силами они не в состоянии сдержать натиск взбесившихся японцев. Ли Хун-чжан швырял эти те- леграммы в корзину и рвал на себе волосы: резервов под рукой не
было.
28 июля японцы штурмом взяли дворец престарелого императора Кореи и вынудили его подписать обращение к микадо. В обращении том излагалась просьба, чтобы славные и доблестные воины страны Восходящего солнца помогли ему, немощному старцу, изгнать китайцев из Асана. Это было равносильно официальному объявлению войны. Ознакомившись с обращением корейского императора, Ли Хун-чжан совсем приуныл. Да, он упустил время, не смог перевооружить всю армию, перестроить ее на европейский лад. Один только Тяньцзинский стотысячный корпус, подчиненный ему лично, удалось снабдить оружием Ремингтона, Маузера, Снайдера и пушками Крупна. Кавалерию и пехоту Тяньцзинского корпуса обучали немецкие инструктора—прирожденные вояки. Эти полки могли бы сделать погоду, но ведь добрая половина их разбросана по гарнизонам портовых городов. А остальные войска, все восемь армий или флагов, воюют хуже баб. И не укомплектованы они, не доведены по численности до пределов военного времени. Армия первого флага, т. е. гвардия императора, состоящая из чистокровных манчжуров, насчитывала лишь 80 тысяч штыков, вместо 350 тысяч. Она тоже входила в гарнизоны крупных городов. Самая многочисленная армия зеленых знамен, состоящая из 350 тысяч солдат вместо 700 тысяч, выполняла полицейские функции. И так с каждой армией. И флагов будто много, а воевать некому...
В Токио, естественно, обращение престарелого императора Кореи [ произвело настоящий фурор. Теперь есть моральное оправдание агрессии, теперь без всякого стеснения можно продвигаться дальше. И японцы немедленно ударили по Асану, причем так сильно, что армия Не 1 Ши-ченя была разбита наголову, а войско Е Чжи-чао, теряя убитых и раненых, откатилось к Пхеньяну. Причем, бездарный генерал, боясь засады противника, повел своих солдат и офицеров не прямой дорогой, по которой до Пхеньяна было всего несколько сот ли, а обходным путем. Лишь через месяц насмерть перепуганные вояки Е Чжи-чао достигли Пхеньяна. Без провианта, ободранные, измученные, усеявшие дороги трупами своих однополчан, они больше не помышляли о сражениях. Зато генерал не растерялся и послал в Бейпин победную реляцию. Приятно удивленный Ли Хун-чжан, на основании донесения, составил для богдыхана сводку военных действий, в которой наряду с другими фактами приводился и такой: «Генерал Е Чжи-чао во главе своего : войска доблестно защищал город Асан, однако под натиском превосходящих сил противника был вынужден отойти к Пхеньяну, где соединился с основной армией. Отступая, генерал сумел нанести чувствительные удары по отдельным отрядам японцев, пытавшихся перерезать ему путь на Пхеньян».
Император воспрянул духом: наконец-то японцы получили по заслугам. Подождите, не то еще будет!—наивно размышлял он. После короткого совещания с придворными военными, богдыхан издал специальный эдикт следующего содержания: «Вице-губернатор Чжили генерал Е Чжи-чао добился значительных успехов в борьбе с японскими' захватчиками. Уничтожено более двух тысяч солдат и офицеров про- тивника, захвачены богатые трофеи. Доблесть отважного Е Чжи-чао достойна всяческой похвалы. Выражая свою высшую волю, мы жалуем офицеров и солдат упомянутого генерала двадцатью тысячами лян се-ребра...»
Каково? Солдаты и офицеры, сделавшие несколько выстрелов по противнику, в панике покинувшие поле боя, удостоились милости императора. Но это еще не вое. Далее в эдикте говорилось такое, над чем впоследствии смеялись все куры Бейпина: «...Таким образом, несмотря на исключительно жаркие дн.и, наша доблестная армия дала достойный отпор японцам. Вице-губернатор Е Чжи-чао объединился с основными силами и готов достойно встретить врага у стен древнего города... Мы высочайше повелеваем ему принять на себя главное командование над всеми китайскими войсками, расположенными в Корее...»
Финал асанской трагедии обернулся настоящим фарсом: бездарный генерал стал главнокомандующим, судьба двух стран была вверена человеку, способному лишь на мелкие услуги лакейского пошиба. Даже японцы были потрясены вопиющей этой глупостью.
Лидер военной партии император Цзюй Тянь стал настойчиво требовать от Ли Хун-чжана, чтобы тот незамедлительно послал в распоряжение новоиспеченного главнокомандующего свежие резервы. Ли Хун-чжан двинул в Корею четыре крупных соединения, дислоцированных ранее на Ляодунском полустрове. С великой радостью, как истинных освободителей, встречали корейцы воинов Китая. Девушки и женщины подносили им цветы, мужчины приглашали на ночлег, делились с ними последней горстью риса. Однако «освободители» довольно своеобразно ответили на заботу и внимание корейцев: они начали грабить жителей городов и деревень, насиловать тех самых девушек и женщин, которые осыпали их цветами. Теперь проклятия и рыдания сопутствовали китайским соединениям.
Ли Хун-чжану, понятно, об этом не доносили. Да и что он мог сделать, находясь от войск на большом расстоянии?.. Стремясь одержать новые «победы» над японцами, он хотел еще больше укрепить флот, послать к берегам Кореи, как советовал адмирал Дин Жу-чан, военные корабли. Но это ему не удалось. На создание военного флота,— рассудили при дворе,— потрачены огромные средства. Поэтому суда надо беречь и вводить их в дело только в случае крайней необходимости. Сейчас, когда военные действия развертываются в нашу пользу, о кораблях грешно даже думать... Надо ли говорить, что нелепое это решение было вынесено под диктовку принца Туана и министра Ван Тун-хэ. Если бы Ли Хун-чжану действительно удалось изгнать японцев из Кореи, то партия императора обрела бы новые силы, стала бы самой влиятельной в стране, а окружение старой Цыси, отодвинутое на второй план, лишилось бы своего могущества. Это обстоятельство хорошо понимал такой плут и пройдоха, каким несомненно был принц Туан.
** *
Война всколыхнула весь Китай. Так или иначе она задевала интересы всего населения, от обитателей императорского дворца до самой бедной хижины. Богдыхан боялся, как бы не рухнул его многовековой трон, сановники дрожали за свои тепленькие места, простые женщины, отправляя мужей на фронт, уже не чаяли увидеть их живыми, невесты оплакивали женихов, дети — отцов и братьев. Седобородые старцы прощались со своими посохами и костылями и, кряхтя от натуги, брались за мотыгу, за лопату, за грабли. Даже иностранцы, представляющие интересы своих держав или частных фирм, не могли оставаться безучастными к разгорающейся битве двух желтокожих народов. Онипостоянно совещались, желая установить, какую сторону принять в этой войне, сыпали во все концы телеграммы и дипломатические депеши, делали запросы, переводили деньги в более надежные банки. Уличным газетчикам уже не приходилось надрывать глотку, выкрикивая сногсшибательные новости, к ним с самого раннего утра выстраивались длинные очереди. Вся Европа удивлялась бессильной дряхлости великого Китая.
Ничему не удивлялся и ни на что не обращал внимания один лишь Аламжи. Какое ему дело до конфликта между Японией и Китаем? Зачем ему знать, кому сопутствуют военные удачи, а кто бездарно проигрывает одно сражение за другим? Его за последнее время, с тех пор как привиделся тот страшный сон, днем и ночью преследовала странная мысль: «Что бы такое украсть? Маленькое, но дорогое... Да, надо непременно украсть, иначе не увидишь ни родных степей, : ни жены, ни детей. Украсть и спешно покинуть опостыливший Бейпин...»
В таком большом городе, как Бейпин, подобные мысли приходили в голову не только Аламжи. Но ведь он в жизни своей не украл ни клочка шерсти с хозяйских овец, не утаивал приплод, когда случались двойни, даже, годную подкову, подобранную в степи, старался возвратить владельцу коня. Воровство он считал самым великим грехом, способным наложить несмываемое пятно и на него, и на его детей, и на внуков и правнуков до седьмого колена. Так что же случилось с ним, какие сдвига произошли в его сознании, если он решился на преступление, близкое к убийству, осуждаемое канонами желтой веры? На этот вопрос ответить нетрудно: в жизни он видел столько несправедливостей, столько зла, испытал на себе столько мучений, что их с избытком хватило бы на целый улус. И людей, сеявших на лице земли зло, чаще всего не находили не только божьи, но и человеческие законы. Может, пронесет, может, боги останутся глухи и слепы к его преступлению, которое он совершит во имя святого Тувана, ради счастья жены и детей? Ведь не совершив кражи, он не сможет вернуться к семье, отдать утерянные деньги дацану. Великая клятва, данная перед ликом свирепого Яман Даги, тяготеет над ним... Но если уж так необходимо возмездие, если кара неизбежна, то пусть она падет на его голову, пусть самая горькая, чаша будет уготована ему провидением, он выпьет ее до дна! Выпьет, не расплескав ни одной капли, выпьет один, не оставив ничего ни Жалме, ни малым детям, ни правнукам своим... Итак, решено: украсть и оставить этот большой и беспокойный город, вернуться в родные степи, где воздух, настоенный на полыни и ая-ганге, в десять раз крепче рисовой водки, где ждут его и не дождутся жена и сыновья, где жизнь без копейки в кармане куда проще, чем тут с мешком золота...
Работа в русском посольстве не обременяла его. Напротив, около этих красивых и резвых на ногу лошадей он чувствовал себя ближе к дому, к той одинокой юрте, что затерялась в широких степях, у самого подножия Алханы. Да и лошадей было немного—всего тридцать жеребцов и кобылиц, включая тех, что принадлежали сотрудникам посольства. Но какие лошади! Они лишь чуть-чуть уступали английским скакунам и могли составить гордость самых взыскательных коронованных особ обширного азиатского материка. Аламжи особенно нравился Гнедко, принадлежавший его благодетелю Попову. Тонконогий, поджарый, с красиво поставленной головой, с умными, все понимающими глазами, он одинаково легко ходил и в упряжке, и под седлом, а повод и вожжу чувствовал так, как не чувствовал, наверное, прихотей своего седока самый расторопный рикша Бейпина. Заходя поутру в конюшню, Аламжи прежде всего торопился узнать, как чувствует себя I недко, весь ли овес он съел, не выбросил ли из кормушки непривычноедля него китайское сено, не порвал ли чембур, дабы уйти из станка в по заслугам наказать своего соперника, солового жеребца, хозяином которого был заносчивый и несправедливый Кассини. Вот и теперь Аламжи вычистил и до блеска протер Гнедого, так что на нем выделялся каждый волосок. Покончив с этим делом, Аламжи начал заплетать гриву коня в тонкие косички, будто перед ним была маленькая девочка.
— Что бы такое украсть? И где? —неожиданно вслух высказал он затаенную мысль и вздрогнул от собственного голоса.
Не слышал ли кто-нибудь? Аламжи обошел конюшню, заглянул во все уголки и закоулки, но так никого и не обнаружил. Постепенно успокоившись, он уже начал улыбаться и подтрунивать над собой. Вот так вор! Испугался своего собственного голоса, вздохи лошадей принял черт знает за что. Думал, люди подслушивают тебя. И это называется отважный степняк, укротитель необъезженных табунных коней. А что же с тобой будет, когда ты не только языком, но и руками действовать станешь, пойдешь на преступление? Не лопнет ли у тебя сердце от страха, не помутится ли разум?.. Кажется, англичане таких людей, как он, называют темными, глупыми. Сами они, конечно, умные, вон куда забрались. Дома им, наверное, тесно стало... Впрочем, какое ему дело до англичан? Главное — раздобыть денег. Можно было бы чаще выступать на скачках, но ведь хозяева коней горазды только на посулы. А как до денег дело доходит, начинают юлить, обманывать.
Когда приборка подходила к концу, вошел белолицый, с курчавой бородкой, Попов. Оглядев Гнедого, он не удержался от похвалы:
— Я так и знал!.. Молодец, Аламжи, право слово, молодец!.. С тех пор, как Гнедко попал в твои руки, он стал меняться не по дням, а по часам. Чем ты его кормишь? Ведь он такой же тонкий и стройный как всегда, а кожа лоснится, как шкура бобра. И резвости прибавилось, и веселее глядеть он стал на мир.
Попов ласково погладил круп любимого коня, потрепал его по холке. Аламжи молчал, занятый, видно, своими мыслями.
— Странный ты все-таки человек,— вздохнув, продолжал Попов.— Купил тебе одежду, деньги вперед даю, а ты все избегаешь меня... Ну, зачем тебе понадобилось связываться с этим фон Танкером из морской таможни. Ведь это бессовестный человек. А уж скупердяй, каких свет не видывал. Весь от жадности высох, бедняга. А почему бы тебе не выступить с моим конем, по глазам вижу, что нравится тебе Гнедко. Давай-ка, братец, «а следующих скачках садись на него. Первый приз возьмешь, право слово,..
Аламжи не знал, что и ответить доброму этому человеку. Конечно, следует согласиться. А с Таннером его познакомил Гомбоев. Узнав, что Аламжи природный наездник, таможенник наобещал ему семь коробов всякого добра, а после скачек показал кукиш.
— Может, он тебе заплатил много?— допытывался Попов.—Так я тоже не постою из-за денег. Можешь положиться на мое слово...
— Дождешься от Таннера, как от козла молока,— выдавил Аламжи.
— Вот, вот,— оживился Попов.— Я так и знал. Обманет, каналья, в два счета обманет. А сперва ломался, не хотел сажать на своего коня. Гомбоев настоял... Я здесь двадцать лет живу, а не помню, чтобы хоть одна лошадь этого жадного старика приходила первой. Только ты смог выжать такую скорость... А как бесились англичане! Видишь ли, им показалось, что ты под самый конец столкнул ихнего наездника с коня. Но этот номер им не прошел. Чтобы насолить англичанам, я подал голос за Таннера, то есть за тебя... О, мой Гнедко — добрый конь. Нанем ты легко выиграешь первый приз. Другой, может, и не сумеет, а ты сумеешь, я уверен...
Аламжи поднял глаза на Попова:
— Можно мне на вашем коне съездить в одно место?.. Недалеко тут, до храма Неба только... С другом повидаться надо.
— Какой разговор?— Попов положил руку на крутое плечо Аламжи.—Мой конь—твой конь. Куда хочешь поезжай. Только подумай над тем, как бы показать англичанам хвост моего коня. А я им покажу дулю. И заплачу тебе как следует, не пожалею денег...
— Хорошо, буду готовиться,— ответил, наконец, Аламжи.— Ваш Гнедко и в самом деле стоящий конь... Англичанам туго придется...
Китайское'министерство иностранных дел ежегодно проводило дерби в Бейпине. Причем, дважды за лето. В скачках принимали участие молодые сотрудники всех посольств. Счастье неизменно сопутствовало англичанам. Лишь изредка выигрывали русские. Имея хороших лошадей, они мало заботились о выучке жокеев, позволяли садиться в седло кому заблагорассудится. Это прекрасно понимал Попов и решил на следующих скачках выпустить на ипподром Гнедко с таким опытным наездником, каким являлся Аламжи. Он ни в чем не отказывал замкнутому в себе Аламжи, ссужал его деньгами, позволял ездить на своей лошади по личным надобностям, делал другие мелкие поблажки.
Аламжи усиленно тренировал Гнедка, приучал его делать быстрые повороты, брать самые неожиданные препятствия, одинаково быстро набирать скорость и останавливаться. Не забывал он навещать и Осора, корпевшего над книгами в храме Неба. Странно, что его друг тоже истосковался в Бейпине по широким степям Монголии, родине своих предков. Он все чаще и чаще заговаривал о том, что неплохо было бы сколотить кругленькую сумму и податься в Хухэ-Хото, на Кукунор или же в Агинск, где живут такие общительные и веселые люди. Аламжи во время этих разговоров молчал, тяжело сопел и старался не смотреть на друга. «Неужели Осор догадался о чем-нибудь?—размышлял он.—Догадался и теперь шутит надо мной. Пусть шутит сколько угодно, я все же сделаю то, что задумал».
Возвращаясь то с ипподрома, то от храма Неба, Аламжи нередко заезжал то на один базар, то на другой, присматривался, куда купцы прячут деньги, где хранят драгоценности. Но ему не суждено было ни украсть дорогую вещь, ни выиграть приз на скачках. Случилось так, что он вскоре оказался и без коня, и без работы, и без крова над головой. Однажды вечером, прогуливая Гнедка по императорскому парку, , он попал под грозу. Небо мгновенно заволокло черными тучами, засверкали молнии, затарахтел гром. Крупные капли дождя ударились о. пыльную дорожку, плеснули в лицо Аламжи. Стало совсем темно. Заторопившись домой, он пустил коня крупной рысью, тот сбился с дорожки и угодил ногой в яму. Нога была сломана, конь вышел из строя. Требовалось длительное лечение, чтобы Гнедко снова мог ходить под седлом, но ни о каких дерби не приходилось и думать.
Ни са'м Аламжи, ни конь не были повинны в том, что произошло. Парк был запущен, в нем сохранились воронки от снарядов, разрушенные дома — следы боев с интервентами и внутренними врагами манчжурской династии. Но какое дело до всего этого Попову, который переживал потерю коня, как любящий муж переживает смерть красавицы-жены.
— Прочь с глаз моих, негодяй!— бросил он в лицо потрясенному Аламжи.— Чтобы и духу твоего не было слышно! Дурак, послушался Гомбоева, взял тебя на службу, а ты не мог сохранить такого коня. К черту природных наездников!
Гомбоев не выгонял его с квартиры, но зато перестал с ним раз-I
говаривать. Встретившись в доме, старался пройти в кабинет и закрыться там. Ясно, он хотел, чтобы Аламжи ушел сам, по доброй своей воле. Аламжи понял, чего хочет от него сородич, и зло рассмеялся. «Тонка же на тебе шкура, приятель,— подумал он.—Прикидывался настоящим другом, а чуть только беда коснулась меня — отвернулся. Тут не обошлось, наверное, без Попова».
Собрав свои пожитки, Аламжи хотел незаметно покинуть уютный домик Гомбоева, но неожиданно столкнулся с хозяином.
— Спасибо вам за приют,— сказал Аламжи.— Не хочу больше вас стеснять. Ухожу. Где-нибудь найду пристанище.
Гомбоев смутился, но не стал удерживать земляка. Лишь забормотал несвязные оправдания:
— Ты не подумай, что я выгоняю тебя... Попов хотел взыскать стоимость коня, но я отговорил его. Помещение у меня просторное, но ты понимаешь, что оно принадлежит не мне, а посольству. Казенное помещение... И Кассини узнал обо всем...
Куда пойти, где искать пристанища? Осор человек добрый, хотя и безбожник, но он сам живет у Сая-ламы в небольшой фанзе. Стеснять этих людей, которые ночи проводят над книгами, Аламжи не мог. И он устраивался на ночлег то под забором, то в разрушенном доме, то в какой-нибудь я-ме, устланной высохшей травой. А днем слонялся по базарам, выпрашивая кусок лепешки, подбирая всякие отбросы, считавшиеся несъедобными. Голод брал его за горло безжалостной рукой. Надо было что-то делать, иначе пропадешь.
Теряющий силы и мужество от постоянного голода, Аламжи все чаще и чаще стал навещать Осора. Тот смотрел на большого и беспомощного человека, тяжело вздыхал, говорил слова сочувствия и стыдливо совал ему то монету, то бобовую лепешку. Но разве это был выход из положения? И вот однажды, поразмыслив дольше обычного, Осор направился в комнатушку Сая-ламы. Можно ли устроить куда-нибудь на работу его друга? Можно, конечно, можно. Такие, как его друг, непременно получат работу в прокатной конторе для рикш. Греха в этом особого нет. Ибо сказано, что вся наша жизнь — страдания. Только через страдания придет вечное успокоение. Последнее замечание не очень тронуло безбожного Осора. Главное — он теперь знал, куда обратиться. •:
В подходящее для этого случая время Осор повел Аламжи в жень-хэган — место, где мужчины продают свою силу, а продав, становятся рикшами, т. е. двуногими лошадьми.
С наружной стороны жэньхэган состоял из трех строений, причем среднее было наиболее внушительным, оно вызывало и страх и уважение к его обладателю. Здесь жил хозяин всего заведения достопочтенный Ти Ду. Не терпел Ти Ду посторонних звуков в своем жилище, потому что взял себе за привычку отдыхать перед принятием пищи и после насыщения. Кроме того, он боялся, что его единственная дочь подурнеет от излишнего шума. Только в редких случаях допускал он на порог людей: когда нужно было принять нового рикшу или рассчитать старого.
• Между средним и правым строениями зубастой пастью ощерились ворота, когда-то покрытые темно-зеленой краской. Над ними прикреплена доска, где четкими иероглифами выведено: «Жэнь-хэче-ган», т. е. «прокатная контора для рикш жэньхэ». За воротами — двор, в котором могли бы разместиться с десяток богатых юрт. Там стояли коляски, покрытые черным или коричневым лаком с белыми сидениями. Коляски, дающие рикшам возможность есть жидкую похлебку и забирающие у них густую, янтарного цвета, кровь. Среди двора, подобно неусып-( ному часовому, возвышалось дерево с усохшими ветвями... Картина, могущая потрясти воображение любого европейца.
Проводив глазами Осора, скрывшегося в хозяйских покоях, Алам-I жи стоял в воротах и гадал: «Возьмет ли меня хозяин? Если возьмет— I буду без устали бегать по улицам. Сколько хватит сил. Только бы не : помереть с голоду, как бездомная собака. Хорошая лошадь лучше поды-| хающего пса...» Мимо него пробегали рикши с блестящими коляска-; ми — поджарые, собранные, молчаливые, как усохшее дерево, а он все ; стоял, погруженный в свои думы, и не сводил глаз с хозяйского дома. I Но вот показался радостно улыбающийся Осор. От сердца Аламжи I сразу отлегло. Друг поманил его к себе, и они теперь вместе зашли к { хозяину. Их встретил сутулящийся человечек с узенькими глазками и крупным носом. Его губы кривились в какой-то брезгливой улыбке, а глаза ощупывали огромную отощавшую фигуру нового рикши. ( Итак, бурят Аламжи стал двуногим рысаком в благословенном
граде богдыхана. Десять дней он уже бегает по широким и шумным I пекинским улицам. Десять дней спицы его коляски превращаются в блестящий круг. Нелегкой оказалась эта работа даже для такого силача, как Аламжи. Только пробежал он резвой рысью от Красного города до храма Неба, не успел даже дух перевести, как в тележку ввалился 1 толстый, пудов на шесть, человек и закричал, весь наливаясь кровью:
— Быстрее, быстрее, а то банк закроется!
Вывалив у банка этот мешок, туго набитый жиром и мясом, Аламжи и оглянуться не_ успел, как в коляску вскочил тощий и длинный офицерик и приказал немедленно доставить его к «белым домам», в обиталище проституток. Потом заплаканна-я старушка попросила свезти ее I до кладбища Дунчжимынь, на могилу сына...
| Возвращаясь с кладбища, Аламжи присаживается на белокамен-[ ном мосту. Наконец-то можно передохнуть. Возле него, как нарочно, присели крестьяне с огромными корзинами, полными нечистот. Противный запах ударил в нос, пустой желудок сократился, тошнота подступила к горлу. Аламжи впрягся в тележку и нетвердой походкой направился к центру города. Но уже через, сотню шагов его остановил студент, по всему видать, сын богатых родителей. Он бормотал себе под нос стихи древнего поэта Сым Сян-жу и отрывался от этого занятия только для того, чтобы прикрикнуть:
— А ну, пошевеливайся! Спишь на ходу...
Белая рубашка, полученная от Ти Ду, дорожащего репутацией фирмы, прилипла к телу, пот жирными пятнами проступал на спине и груди... Отвязавшись, наконец, от студента, Аламжи попал в распоряжение господина, который держал в руках устрашающего вида божество. Аламжи уже знал, что подобного рода изображения помещают в домах, где есть тяжелобольной. На долю божества ложилась нелегкая обязанность изгонять из тела больного чертей...
На смену господину с божеством появился пузатый человек, всем своим обликом напоминающий откормленного борова. Чуть слышным голосом назвал он далекую улицу Синьпайлоу. Застонала тележка под его многопудовой тяжестью, колеса глубоко врезались в песок.
— Живее! Фью! — присвистнул человек-боров.
С горы и в гору, по мощенным улицам и песку, в жару и в дождь бегает Аламжи. Другой раз повиснет такой зной, что даже собаки за-1 ползают в тень и лежат там с высунутыми языками, не в состоянии ни пошевелиться, ни тявкнуть. Но Аламжи не завидует собакам. Ему надо работать, ему нужны деньги, много денег. Вот он увидел колодец, подскочил к нему, потеснил меланхоличных осликов и припал к корыту, [ наполненному студеной водой. Хорошо, что на свете есть вода, ее \ можно пить сколько угодно. Правда, его пассажир, видимо, считал, чтоутолять жажду фруктами куда приятнее, чем простои водой. Вот он положил в рот целое яблоко, вонзил в него зубы так, что вокруг полетели брызги. Прожевав, пассажир стал наигрывать на каком-то музыкальном инструменте непонятную для Аламжи мелодию.
— Оставь немного воды для ослов,— пошутил седок.
Аламжи не до шуток. Он мечется по улицам от розоватого утреннего солнышка до густых сумерек и зарабатывает только на скудное пропитание. Проклятая работа!
По ночам его неотступно преследует мысль о далекой родине, с бирюзовом небе, опрокинутом над широкими степями, о семье. Вспо минается дикая, но прекрасная сарана, расцветающая пурпурными цве тами в середине лета. Ее палит солнце, бьют дожди, теребит подгуляв ший ветер, а она стоит себе, качается из стороны в сторону и смущение улыбается широкой, ласковой улыбкой. Но приходит время, уносит неж ные лепестки, иссушает тоненький стебелек, чтобы потом сломать его превратить в труху. Вот и Жалма, наверное, как та сарана покачаете; до поры до времени на теплом обманчивом ветру и надломится. Р. тщетно будет взывать она о помощи. Откуда ждать ей помощи, на чьк руку она может опереться, если судьба забросила его за тридевять зе мель... И дорогих Булата и Балбара та же судьба швырнет в неведо мую даль, как ветер швыряет нежные лепестки сараны... А может вс( это уже свершилось? Ведь тот страшный сон, конечно же, предсказы вал беду. О боги, неужели вы не смилостивитесь над человеком, кото рый перенес столько страданий!..
Иногда Аламжи до самого рассвета ворочался с боку на бок и н< мог заснуть... Порой ему мерещился унизанный плодами сад. Почем; сад? Ну да, понятно почему. Ведь это же сад жизни. Не его жизни, ; чужой. И в том саду посадил он деревце — нежное,'как Балбарчик I Булатом, и расцветающее по весне, как Жалма. У деревца набухаю' почки, чтобы дать жизнь плодам. У Жалмы набухают груди, чтобы дат! жизнь его детям. Но почему он посадил заветное деревце в чужом са ду? И кто будет собирать с него плоды? Вот так и судьбу свою 01 посеял в необъятной степи, но тень мрачного времени прикрыла ее I втоптала в грязь. Были когда-то и песни, звучавшие среди друзей, н( и они смешались с грязью, развеяны черным временем лихолетья. Н< языком, а руками говорил он с землей с самых младенческих лет. Н< что дали ему руки? Почему родная земля бросила его под эту мрач ную тень?
Яркое солнце делало из Аламжи двуногую скотину и только ноч) возвращала ему человеческий облик. Он и-ждал и боялся ночи. Редк< кто из людей на своем веку не испытал радостей и бед. Им на сердц( капали сладким медом и кислым айраком. У него же в груди не оста лось ничего, кроме огромного моря желчи и горечи. Оттого страшил! его ночи.
« Да, счастья не было. Когда-то настоятель дацана сказал, что счасть' похитил дьявол. А где же боги, почему они не заступятся?
Аламжи и раньше не любил много разговаривать, а сейчас окон чательно замкнулся, отгородился молчанием от всего света. С трудов скопил он небольшую сумму денег и заказал кузнецу длинный, не мень ше аршина, нож и теперь носил его на груди под белой рубашкой. 3: несколько чохов купил он добротный брезентовый мешок и спрятал еп под сидение тележки. После этого он как-то преобразился. В его без участных раньше глазах появился хищный блеск, в складках губ за стыла непреклонная решимость. Десятки раз в день его правая беспа лая рука поглаживала украдкой костяную рукоять ножа. Теперь на бе гу Аламжи часто оборачивался, смотрел на пассажира и скрипел зубами. Когда богатый господин расплачивался с ним, он набираланаглости и заглядывал в кошелек... Никто не видел у него ножа, никто : не догадывался, что на улицах Бейпина появился опасный рикша. [ Мохнатый, похожий на тибетского яка, бегает по улицам Аламжи,. [ В уголках его запекшихся губ выступает пена, однако она быстро вы-г сыхает и на ее месте остаются белые полоски. Мимо него проносятся молодые рикши в новенькой одежде, с легкими блестящими тележками. Еле переставляя ноги, бредут старые рикши с глубоко запавшими глазами. Иные из них в изнеможении падают на мостовую и остаются лежать там, не в силах подняться. Люди привыкли к таким картинам, они равнодушно перешагивают через неподвижные тела, и только груженные кладью ослики осторожно обходят своих двуногих собратьев... На перекрестках улиц толпятся нищие, их протянутые руки напоминают Аламжи засохшие ветви того дерева, что стоит в хозяйском дворе... Пассажиры отличаются друг от друга не только весом, но и раз-[ говорами. Женщины, как правило, сетуют на то, что продукты в лавках дорожают день ото дня. Сельские мандарины жалуются на плохой урожай и вообще на худые времена. Прибрежные жители недовольны чиновниками, которые облагают их непосильными налогами. И все ругают войну, несущую беспокойство и неуверенность в завтрашнем дне. Лишь изредка услышит Аламжи тяжелые вздохи курильщика опиума и его нетерпеливый возглас:
— Скорее!.. Голова разваливается...
С некоторых пор Аламжи стал требовать половину платы вперед. Если кто возмущался, он спокойно объяснял:
— Ничего не поделаешь — война. Даже хорошо одетые господа нынче оказываются обманщиками. А что я скажу хозяину, если не
| заплатят?..
Он, конечно, не боялся обмана, ему попросту надо было узнать, какая сумма денег находится в кошельке у седока.
В прокатной конторе он выбирал теперь самую лучшую коляску. Его быстрый, прямо-таки лошадиный бег, красивая тележка стали привлекать более порядочных пассажиров. «Ага, клюнуло,— самодовольно подумал Аламжи. — Подождите, не то еще будет...» Он взял у Ти Ду взаймы денег, приобрел себе новую одежду и обувь и стал одним из самых видньЪс рикш. Теперь не стало отбою от богатых седоков. Некоторые решались даже переплатить, чтобы попасть в коляску необычного великана.
Пищей Аламжи служила рисовая похлебка или соевая лепешка, запиваемая водой. Не густо, конечно, даже в лесу он ел вволю мясо диких коз, а теперь... Теперь надо потерпеть, ведь у него есть хорошо продуманный план. Будут, значит, и деньги, если плану этому суждено . осуществиться.
Пусть плохо сейчас, пусть живот подтягивает к позвоночнику, зато потом будет легче. Пока же голодные глаза Аламжи зорко следили за содержимым кошельков его быстро меняющихся господ. Должна ведь наступить когда-то счастливая минута, которой суждено преобразить его тусклую жизнь. Во имя этой минуты он недоедал, залезал в долги, даже взял у знаменитой фирмы Дугэнжан тележку самого новейшего образца. Легкая, на резиновом ходу, с золотыми драконами по бокам, — разве при ее виде не дрогнет сердце у самого распоследнего скряги? Не только у Ти Ду, во всем Бейпине не сыщешь такой изящной коляски. Странно, с тех пор, как Аламжи завладел такой замечательной тележкой, сон все чаще и чаще стал посещать его, и по утрам он вска-
\ кивал со своего жесткого ложа бодрый и подтянутый, как перед реша-
: ющей борьбой. Бег его стал ровный и еще более стремительный, так что у важных господ в ушах свистел ветерок. Многие знали его и стреми-
? лись завладеть им раньше других. Однажды ранним утром Аламжи выкатил свою коляску со двор;
и легкой рысцой двинулся по улице Сисыпайлоу. Едва он подкатил I
, воротам Сюуаньумынь, как к нему сразу бросилось несколько богачей
— Я первый, давно жду...
— Это неправда, первый я...
Пока господа спорили между собой, на тележку взобралась подо зрительного вида бабенка. Узенькие щелки глаз над низким лбом, пух лые, похожие на пампушки, щеки, брезгливо сдвинутые губы... Не го воря ни слова, она принялась сигналить — давай, дескать, скорее вези а не'то... Раздосадованный таким оборотом дела, Аламжи взялся з! оглобли и грубо спросил:
— Куда прикажешь?
Вместо ответа бабенка извлекла из складок платья коробочку си гарет «Бесигу», закурила и, улыбаясь, предложила рикше:
— Будешь курить «Бес»? Бери, чего там...
Откуда у этой бабенки уличный жаргон? Ведь только нищие да рикши называют дорогие сигареты «Бесигу» уменьшительным «Бес». Аламжи снова оглядел необычную пассажирку, ее пухлые щеки, плохо причесанные волосы, и смутное подозрение закралось к нему в душу.
— Слезай, или деньги вперед,— не очень любезно проговорил он. Бабенка опять улыбнулась, вытянула из-под полы халата холще-
вую сумку, запустила в нее руку. Остроглазый рикша увидел у нее на ' ладони с десяток монет чох. Они сверкнули на солнце, как может сверкать только золото, и посыпались в пузатую сумку, издавая мелодичный звон. Аламжи с места рванул с такой силой, что бабенка еле удержалась в коляске.
— Налево! — не то женским, не то мужским голосом скомандовала бабенка.
«Что за черт,— не убавляя скорости, оглянулся Аламжи.— В самом ли деле это баба, или мужик? Или, может, и то и другое в одном человеке. Бывают же такие...»
Женщина теперь ссутулилась, подняла плечи, так, что Аламжи видел только ее голову да колючие глазки, напряженно бегающие по сторонам. Он запустил руку под рубаху и погладил рукоять ножа. Вспомнив, что сегодня не проверял, лежит ли под сиденьем брезентовый мешок, он чуть слышно выругался.
— Налево!— снова раздался тот же подозрительный голос.
На повороте Аламжи опять посмотрел на пассажирку, посмотрел такими глазами, будто хотел-немедленно вцепиться ей в глотку. «Не меньше десяти тысяч золотом везет с собой бабенка,— подумал он и его рука невольно потянулась к рукояти ножа.— Такой случай выпадает не часто...»
— Прямо!..
Теперь Аламжи все чаще и чаще оглядывался на странную госпожу. А та, чувствуя его беспокойство, подалась вперед и вкрадчивым голосом успокоила его:
— Беги изо всех4 сил... Не прогадаешь...
Аламжи было и радостно и тревожно. Не от слов пассажирки, а от того мелодичного перезвона монет, который до сих пор раздавался в его ушах. Он бежал по улицам, не чувствуя под собой ног, и в голове у него билась единственная мысль: «Нашел. Наконец-то нашел то, чего так долго искал...» Завернув за угол, он хотел было уже вытащить нож, но навстречу ему попалось два рослых китайца. Скрипнув зубами, _ Аламжи побежал еще быстрее.
— Налево! ,
Аламжи, подчиняясь противному голосу, свернул налево, в узенькую улочку, никогда не видавшую солнца. «Вот уж действительно ве-зет,— преодолевая дрожь, думал Аламжи.— Такой тихий переулок, буд-2 то по заказу... Схвачу за глотку, проткну ножом и — в мешок... Ищи ,"' ветра в степи, а рикшу на улицах Бейпина. Да и кто подумает... Мешок '-.даже воду не пропускает, а кровь — тем более...»
Улица кончилась, Аламжи замедлил бег, свернул в темный закоу-| лок и остановился. Позади что-то зарокотало. Оказывается, смеялась довольная пассажирка. Округлив глаза так, что они стали похожи на медные пятаки, раздувая ноздри, Аламжи быстро оглянулся по сторонам и подобно рыси, низвергающейся на свою жертву с дерева, бросился на бабенку. Левой рукой он зажал ей рот, правой потянулся к аршинному ножу. Но... Прошло какое-то мгновение, недостаточное даже для того, чтобы испуганная блоха успела завершить свой прыжок, как нож описал дугу и вонзился в стенку. Он еще дрожал под тяжестью [ рукоятки, когда Аламжи застонал от страшной боли в правой руке. [ Она повисла у него вдоль тела, будто с перерезанными сухожилиями. ? С левой кисти крупными янтарными каплями сочилась .кровь: должно I быть, баба вонзила в нее свои острые зубы. Растерявшийся на миг, ! Аламжи быстро опомнился и подскочил к ножу. «Левой прикончу!»— | только успел подумать он, как перед ним возникли двое мужчин в ; длинных халатах. Не обращая внимания на рикшу, они улыбались, ' обнажив мелкие зубы и кланялись чуть ли не до земли проклятой бабе. Аламжи, будто лев, пойманный в клетку, тяжело переводил дыхание.
— Довольно баловаться!—Это сказала пассажирка густым мужским голосом.— Никому об этом не сболтни. Достаточно одного моего слова и ты на всю жизнь угодишь в подземелье... А теперь проваливай отсюда!
Что же произошло, боги молисердные! Вместо бабы на тележке сидел мужчина с крупной бритой головой. Одна щека-пампушка успела исчезнуть с его лица. Вот он соскочил на землю, взял с сиденья рыжий парик, оторвал вторую пампушку и нахмурил брови:
— Я все время буду следить за тобой. До завтрашнего дня не смей ни с кем говорить. Ну, пошел прочь!..
Не понимая, во сне ли все это происходит или наяву, Аламжи медленно приблизился к тележке, впрягся в нее и неровной походкой двинулся вдоль затененной улицы. Вот он оглянулся на недавнего своего пассажира, набрал полные легкие воздуха и бросился изо всех ног за угол, к центру города, туда, где есть люди, где светит солнце и продувает ветерок.
Один из тех, кто встречал необычного седока, прошел за угол, посмотрел вслед Аламжи, а когда вернулся, сказал:
— По всему видать, рикша не здешний...
— Хватит об этом,—• грубо оборвал его только что прибывший. — Все ли готово?
1 — Да, готово, мой господин. Одежды докеров — тоже...
— Только вас ожидали,— добавил второй.— Пароход стоит на рейде...
Они открыли потайную дверь в стене, ту самую, в которую вонзился нож рикши. Тот, кто шел последним, с усилием вытащил этот огромный нож, полюбовался искусно вырезанной рукоятью и захлопнул за собой дверь. Даже самый проницательный прохожий не мог бы заметить, что из этого неказистого закоулка ведет тайник.
...Сажать в коляску никого не хотелось: болела рука, ныл прокушенный палец, скребли на душе кошки. Аламжи бесцельно шел по улицам большого города, изредка отвечая надоедливым чиновникам и мандаринам, что коляска неисправна, посадить в нее, к великому сожалению, такого уважаемого господина он не может. А'солнце все припекало и припекало, от него не было никакого спасения. До боли в глазах блестелини. Надо было перевязать укушенный палец, но в карманах не нашлось ни одной тряпицы.
— Что с тобой, сынок? — участливо спросил известный каждому рикше старик. — Несчастье, вижу, постигло тебя.
— Руку вот покалечил... нечаянно, — отозвался Аламжи. — Хотел перевязать, да нечем... Ладно, заживет.
Свобода порылся в своей торбе, извлек из нее белую тряпицу и подвинулся к здоровенному рикше. Осмотрев укушенный палец, он сокрушенно покачал головой. Потом ощупал всю руку, подергал несколько раз, потер ладонями и завязал кровоточащую ранку на пальце.
— Не иначе с японцами схватился,— не то спросил, не то утвердительно сказал нищий. — Только'Они на такие дела мастаки.
Аламжи ничего ему не ответил. Вытирая здоровой рукой пот с лица, он чувствовал, как боль начинает утихать, по всему телу разливается благодатный покой. Неужели этот нищий—чародей, волшебник, способный исцелить человека одним лишь прикосновением?
Тихо на улицах Бейпина. Не слышно ни людского говора, ни перебранки крикливых баб, ни скрипа колес, ни топота копыт. Только из кузницы, расположенной неподалеку от Красного города, время от времени доносились удары тяжелых молотов. Даже в самую адскую жару мастеровые не прекращали ковать пики и сабли для китайского войска... Рикши, и те лишь изредка попадались на улицах, с трудом волоча за собой отяжелевшие вдруг тележки. Освободившись от седоков, они сворачивали к колодцам, с жадностью пили студеную воду, освежали разгоряченные лица.
К седобородому нищему подошел парень лет двадцати, без рубашки, босой, в одних лишь коротких штанах. Устало опустившись на землю, он с трудом проговорил:
— Бейпин! Вот, оказывается, каков он, Бейпин. Всегда он такой?
— Всегда! — незамедлительно ответил старик. — В самые лютые морозы беднякам здесь жарко, а богатым тепло. А что ты хотел, сынок? Остудить свое тело в мраморном бассейне с розовой водицей? Нет, это не для нас с тобой... Бейпин собрал в себя все болезни европейских городов, да еще своих добавил. Но он всегда находился в центре борьбы с врагами отечества — внутренними и внешними. Каждый камень, каждая песчинка в этом городе обагрены кровью достойнейших сыновей и дочерей народа... Но далеко не все еще сделано. Да, не все. Пока его дыха-'Ние — это стон улиц, храп обездоленных, ночующих в канавах, его трепетное'сердце— голодные рабы, его богатырское тело — кожа да кости праведников, томящихся в мрачных тюрьмах, а острый ум — это молоденький месяц, отражающий свет многоликой Европы. Наш грозный туман— это опиум, о котором так много всякой всячины рассказывают англичане, не перестающие однако же им торговать... Бейпин — вспаха-ная целина, где всходят сорные травы многих религий и лжеучений...
Старик замолчал. Измученный парень посмотрел на него пристально, подумал о чем-то и растянулся на горячем песке. Через несколько минут он уже храпел. Прежде чем двинуться дальше, Аламжи спросил у нищего:
— Вы, дедушка, разве еще не заработали еды на сегодняшний день? Можно и отдохнуть... Такая жара...
Нищий погладил бороду, взглянул на Аламжи чистыми, как у ребенка глазами, и ответил с улыбкой:
— Дело, дорогой мой сынок, не в пампушке. Поверь мне. Дело в другом... Послушает меня добрый человек, глядишь, в его сердце и в уме начнут прорастать светлые мысли. А прорастут и окрепнут — детям <и внукам передадутся... Взвалил я на себя великую ношу, дал клятву, чтобуду раскрывать людям глаза на правду и кривду, учить их отличать черное от белого. И не отступлюсь...
Аламжи, взявшийся было за оглобли коляски, снова присел. Ем] показалось, что подобные слова он уже где-то слышал. Но где? Может быть, тот русский каторжник, которого о>н спас когда-то в степи, высказывал то же самое? Да, он тоже бранил богатых, обещал, что скоро вс« будут равны. Неужели есть что-то общее между этим стариком-нищим в русским каторжником?
•— До свидания, дедушка,— поклонился нищему старику Аламжи. — Спасибо вам. — Он вытащил из кармана несколько чохов, положил перед Свободой и зашагал к храму Неба.
Он хотел побыстрее увидеть Осора, рассказать ему о тех мыслях, которые родились у него после слов старика. Но разве ты волен распоряжаться даже своими руками и ногами. Вскоре его остановил толстый чиновник в одежде с позолоченными пуговицами и велел побыстрее везти к одной известной конторе. Хорошо, что контора эта находилась недалеко от храма Неба. Но куда торопится эта жирная туша, почему она кричит таким истошным голосом? •
Ал'амжи замедлил бег, отодрал на ходу прилипшую к телу рубашку, но это не помогло. Во рту у него пересохло, голова все ниже и ниже склонялась к земле. Снова начал ныть укушенный палец. Скорее бы показалась проклятая контора, а еще лучше, если бы она провалилась в преисподнюю вместе со всеми толстяками-чиновниками.
Добравшись наконец до парка, в окружении которого возвышался храм Неба, Аламжи тяжело повалился на траву. Какая тут густая тень, как прохладен воздух, какие чудесные запахи распространяют цветочные клумбы! Служители храма, видать, люди добрые, они и сами отдыхают здесь в минуты досуга и другим позволяют. Недаром в полдневную жару сюда стекаются многие рикши, чтобы перевести дух, собраться с новыми силами перед вечерней, самой трудной беготней. Вот и сейчас в парке собралось не менее тысячи его собратьев. Но ни обильный пот, выступивший на их спинах, ни пыль, принесенная на одеждах, не могли перебить пьянящих ароматов зеленой листвы.
К Осору идти уже не хотелось. Аламжи, перевернувшись на спину, смотрел то на верхушки деревьев, то на прозрачные тучки, что одна за другой начали проплывать по небу. Листья, совсем недавно ,бестрепет ные, как-то неожиданно зашевелились, зашептались, а потом заговорили громко и тревожно, будто предчувствуя беду. Потянуло прохладой и сыростью. Ошибиться было невозможно — приближалась гроза/
Шаги бредущих по улицам людей стали быстрее и тверже, обессиленные рикши встрепенулись, некоторые даже вскочили на ноги и с надеждой поглядывали на небо.
— Дождь! Скоро, очень скоро пойдет дождь!
При этих возгласах даже деревья-зашелестели ровнее, без прежней тревоги. Измученные многодневной жарой не менее, чем люди, они тоже хотели напоить свои корни живительной влагой.
Вскоре свежий ветерок примчал к Бейпину черную мохнатую тучу. Солнце померкло. Только что сверкающий многокрасочный мир в одну минуту превратился в однотонный, будто кто-то взял да и надел людям на глаза серые очки. Ветер усиливался. Листья на деревьях теперь не просто шумели, они хлопали в ладоши небесному постановщику земного чуда. А тучи плыли и плыли над Бейпином, как бессчетные стада черных буйволов. Золотистые плети молнии полоснули по небу сразу в нескольких местах. Вслед за этим разразился грохот, треск и задрожала земля. Казалось, какой-то перепуганный лама выронил из рук хэнгэрэг — барабан необычайных размеров, и тот покатился по городу, ломая и сокрушая все на своем пути. | Чтобы не намочило бархатную и кожаную обшивку сидений, рикши I переворачивали тележки вверх колесами. На худой конец под коробом | и самому можно спрятаться, случись уж очень холодный и обильный дождь. Кое-кому, правда, пришлось, опять впрягаться и везти по городу толстяков, по одному, а то и группами подходивших к парку. Аламжи. кстати сказать, вначале думал, что Бейпин населен исключительно толстыми людьми; лишь изредка приходилось везти ему костлявую старуху или высохшего, как мумия, старца. Потом он сообразил, что это не так— просто нормальные люди .предпочитали ходить пешком, а так называемые «мясные туши» даже через квартал задыхались и требовали к себе рикшу.
По высохшей земле ударили первые капли дождя. Курицы, по-; лагая, что с неба посыпалось зерно, с вытянутыми шеями побежали к этим каплям. Снова по небу полоснула, похожая на семиглавого дракона, молния и затарахтел гром. Рикши, беспечно болтавшие друг с другом, враз примолкли. Торговцы, даже самые упорные, торопливо закрывали свои палатки, разносчики всякой снеди, толкая перед собой коляски, спешили укрыться под навесом или деревом, некоторые, погрузив товары на осликов, погнали их под ближайший мост.
Взъерошенные тучи теперь беспрерывно пронизывались молниями, достигающими земли, небо грохотало так, что, казалось, вот-вот обрушится на головы грешным и праведным людям, испепелит их. Среди рикш находились такие, которые потом уверяли, будто из их волос во время грозы сыпались искры. Заткнув пальцами уши, вздрагивая при каждом ударе грома, они сидели, тесно прижавшись к деревьям, боясь проронить хоть одно слово.
Только Аламжи, по примеру других перевернув свою коляску, сидел -одиноко, безучастный ко всему на свете. Встреча с какой-то бабой, которая вскоре обернулась здоровенным мужиком, владеющим секретом японской борьбы, крушение надежд на быстрое обогащение, наконец, разговор с нищим стариком — все это заставило его крепко подумать и о своей судьбе, и о судьбе других людей, в особенности тех, кто ждет его на далекой родине. Что же касается грозы, он боялся только, чтобы она не закончилась градом, не побила посевы риса.
Аламжи, привыкший к суровому климату Забайкалья, не знал, конечно, что и другие беды может вызвать гроза. Сколько людей, находящихся в эти минуты на полях в одних рубашках, могут простудиться и распрощаться с жизнью, сколько му земли скроется под водой вместе с овощами и фруктами, сколько строений сожгут золотистые бичи-молнии! Прибавится нищих, увеличится число преступников, возрастет армия девушек, торгующих своим телом. Об этом думали сидящие в парке рикши, думали со страхом и надеждой. Ведь одни из них сами возделывали небольшие огородики в окрестностях Бейпина, другие имели близких родственников в деревнях. Что станется с теми, кого гроза застанет в пути, кто потеряет весь урожай, кто лишится крова? После очередных раскатов 'грома, когда наступила относительная тишина, рикши услышали тревожные голоса, доносившиеся из храма Неба. Что там могло случиться? В парк выскочило несколько женщин с растрепанными волосами и в помятой одежде, за ними — священники с воздетыми к небу руками. Народ продолжал высыпать из дверей и окон храма, будто картошка из дырявого мешка. За шумом грозы нельзя было разобрать, о чем кричали прихожане. Аламжи видел только открытые рты насмерть перепуганных людей да воздетые к небесам руки. Вместе с другими рикшами он бросился к главным воротам храма. — О, боже, загорелся храм! — вопил что есть силы здоровенный монах.— Сами боги послали нам такое тяжелое испытание... Помогите потушить! Торопитесь!.. Боги возблагодарят вас! Выносите бурханов! Самые смелые люди, а трусом вряд ли можно было назвать хот одного рикшу, двинулись в храм. Они хватали все, что попадется по: руку, выносили в парк и сваливали в кучу. Узорные подставки, божш цы, бурханы, куски тканей с изображением священных сюжетов, друш предметы культа в короткое время образовали настоящую свалку. Свя щенники бегали вокруг и всякий раз, когда видели какое-нибудь бож ство, небрежно брошенное на землю, поднимали неистовый вой и спе шили исправить оплошность не очень-то верующих рикш.
Огня вначале не было видно, только клубы черного дыма вилис у верхних ступенчатых этажей и медленно уползали к центру город; Но вот показались первые языки пламени. Удлиняясь с каждой мин] той, они жадно лизали сперва крышу, а потом и стены храма. Священ ники заголосили еще громче, а рикши еще проворнее забегали от двери горящего здания до парка. Вместе со всеми, понятно, бегал и Аламжв Вот он вынес огромного бурхана, отлитого из бронзы, опустил осторож но на землю и с трудом перевел дух. «Наверное, не меньше семи щ дов,— не без гордости подумал он.— Значит, есть еще силенка...» Н успел он насладиться в полную меру подвигом, совершенным во искуп ление содеянных грехов, как почувствовал сильный удар чуть ниже по ясницы. Обеими руками схватился он за ушибленное место и в испуп обернулся.
— Чучело огородное! Кричишь на тебя, орешь во всю глотку, а я уставился в безделушку и слышать ничего не желаешь.— Взбешенный видимо, не на шутку, с округлившимися глазами, с пеной у перекошев ного рта, стоял перед ним Осор.— Дурак ты, вот кто!
Аламжи вытер рукавом мокрое от дождя лицо и взглянул на небо, тучи продолжали сгущаться, нигде не было видно ни малейшего про блеска.
— Что ты за человек?! — продолжал возмущаться бывший лама,-Стоишь, как тот истукан, которого выволок из огня...
— Не мешай, сам же тут служишь...
Осор приподнялся на цыпочки, кое-как дотянулся до уха Аламжи
— Нашел вещь, которая обогатит нас на всю жизнь. К чертя службу! Где твоя коляска, скорее коляску!
Мимо них с огромной охапкой бумаг пробежал Сая-лама. Вот <н споткнулся о брошенного не у места бурхана, оттолкнул его ногой, еде лал еще несколько шагов и упал. Осор знал, конечно, что Сая-лаш спасает свои многолетние труды, в том числе и начатый уже перево; «Ганжура», однако не поспешил ему на помощь. У него были собствен ные,.не меньшей важности дела.
— Ты понял? — переводя взгляд на Аламжи, спросил Осор.— Поя дем отсюда.
А дождь продолжал усиливаться. Он плотной пеленой окружил те перь двух приятелей, так что за пять шагов ничего не было видно. Осо| с силой дернул за руку оторопевшего Аламжи.
— А что там? — кивнул Аламжи на странный предмет, находивши! ся в руках Осора. Укутаннная шелковой тканью, эта вещь формой своя напоминала сидящего человека.— Золото?
— Дороже золота,— прошептал Осор.— Не надо терять времени идем!
— Идем! —согласился Аламжи и почти побежал к тому месту, гд( оставил роскошную свою тележку. Едва он поставил ее на колеса, ка( Осор уже плюхнулся на сиденье.
— Быстрее, во всю мочь!— полушепотом приказал Осор.—0] скорости твоих ног зависит наше будущее...
Аламжи не ответил на захлебывающийся не то от волнения, нет( дождя голос Осора. Он и сам понимал не хуже Осора, что чем далышокажется от горящего храма, тем меньшая опасность ожидает его. И он побежал так, как не бегал еще ни с одним седоком. Казалось, крылья выросли у него за плечами, стоит лишь распластать их и он полетит ; над Бейпином, как волшебная птица. Вперед, вперед! Перепрыгивая [ через журчащие ручейки, разбрызгивая лужи, мчался Аламжи по центральной улице примолкшего города. В голове билась радостная и волнующая мысль, от которой сразу стало легче дышать: домой! Наконец-то он попадет домой, в родные Агинские степи, к любимой жене, к ма-: лым детям!
Осор тоже сидел возбужденный, окидывая горящими глазами одну ' улицу за другой. Но ничего подозрительного он пока не видел: гроза | основательно напугала людей, заставила их спрятаться в дома, закрыть
ставни.
; Ливень потушил пожар в храме Неба. Рикши и обыватели, приняв-
\' шие участие в спасении священного имущества, не менее счастливые и : возбужденные, чем Осор и Аламжи, расходились, кто по домам, кто в ; укрытие от дождя. Ведь они сделали доброе дело, одним своим поступ-": ком искупили стблько грехов!
; Был еще один человек в Бейпине, который чувствовал себя самым
' счастливым из смертных. Он сидел в костюме простого рыбака на борту парохода, отпра1вляющегося к берегам Кореи. Потягивая крепкий ром, этот человек бормотал себе под нос:
— Ну вот, господин Ямадзаки, еще одно задание выполнил ты во славу божественного микадо. Домой, домой!
Да, это был тот самый Ямадзаки, который под видом Цультим-гэгэ-
на из Чэйбзенского дацана проник в Агу, кто заставил испытать
I на себе неотразимую силу джиу-джицу Аламжи, кто будучи шпионом,
| принес много зла Китаю и оказал неоценимые услуги стране Восходя-
I щего солнца. Его радость была понятной: ступив на корейскую землю,
он кажется в совершенной безопасности, а достигнув родных берегов,
получит из рук в руки желанную сумму — пятьсот тысяч мексиканских
долларов. А когда ожидается такая сумма, право же грешно впадать
: в уныние.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ '
Зандан Жу-бурхан кочует в Агинские степи
Давно укочевали н,а летние стойбища и самые богатые $ самые бедные скотоводы. Зимники, заброшенные до лютых морозов, бесприютно чернели по широким падям, у кромки лесов, под сенью маленьких рощ. В хлевах и овчарнях пережидали непогоду зайцы-тулаи, за ними сторожким шагом прибегали широкохвостки-лисы, по ночам жуткий хохот поднимали встревоженные совы и филины.
В местности Ульдурга самым большим считалось, конечно, зимовье Лонхо-баяна. Не только просторные хлевы и стайки, ягнятники и кошары, но и вместительные амбары, лиственничного сруба дома возвышались на усадьбе степного богача. За оградой громоздились положенные друг на друга сани, отжившие свой век телеги, поленницы березовых дров...
Ульдургу запеленала ночная темень. Тишина, такая стояла тишина, которая может спуститься лишь с небес. Даже глуховатый человек без труда мог услышать комариный писк, лопотанье заячьих ушей, пофыр-киванье рассерженного тарбагана. И в эту тишину, ниспосланную самими небожителями, вдруг ворвался бешеный топот коня, пьяный муж-ской голос и лязг стремян. При свете звезд всадник выглядел совсем черным, лишь за кушаком у него мертвенно-бледно мерцал бурятский нож в серебряной оправе.
— Примите ли вы лошадь, собачье отродье?
Судя по столь крепкому выражению, возглас пьяного всадника был отнюдь не первым. Но и этот возглас оказался безответным. Лишь сова, прикорнувшая на крыше-драннице, вздрогнула и подняла голову.
— Почему не отвечаете? — на'дсадно выкрикнул черный человек.— Хотите, чтобы всем распорол брюхо? Видит бог, зарежу, как ягнят...
Сова втянула в себя голову, сердито уркнула и захохотала самым настоящим человеческим хохотом. Во всяком случае так показалось всаднику.
— Ух-ха-ха! Ух-ха-ха! { После столь непочтительного приветствия, она расправила крылья,
сделала два-три скачка и бесшумно снялась с дранницы.
— Ну, посмеетесь вы у меня, посмеетесь, видит бог...— пробормотал ночной гость и сделал надлежащую паузу.
Никакого ответа не последовало.
Всадник спешился, взял коня за повод и подошел к первой попавшейся избе. Постоял, раскачиваясь из стороны в сторону, и с силой пнул ногой в дверь...
— Отоприте, говорю вам! Иначе — всем глаза выдавлю!..
Молчание. Пьяный протер глаза, тупо уставился на дверь. Ему показалось, что на ней висит опаленная баранья голова. Что за наваждение! Он ощупал ее и с досадой пробубнил:
— Замок! Это, оказывается, всего-навсего замок.
Он еще раз пощупал странный этот замок, плюнул куда-то в темноту и привязал коня. Но кто же тогда смеялся? Кто смел нарушить обычаи степей, не уважить путника, притом ночного?
— Смеяться надо мной? Ну, сволочи, все равно доберусь до вас... Еще не родился тот подлец, который бы сумел от меня уйти... Не забы-
. вайте,— заносчиво крикнул он,— что перед вами сам Шаргай-нойон.
, Не зря столько лет прослужил я в полиции.
Чуть прихрамывая, Шаргай-нойон двинулся к соседнему дому. Это оказался старый амбар. Бывший десятский прислонился в двери, та поддалась, открылась и он, совершенно обалдевший, полетел кубарем через порог. Темнота. Поднеси к собственным глазам палец — все равно ничего не увидишь. Подавляя нервную дрожь, нойон спросил:
— Кто, кто-о же тут смеялся?
Подняться на ноги собственными своими силами он был не в состоянии. Так сидя на полу заброшенного амбара, он и уснул. Спал он без всяких сновидений, будто младенец, не обидевший за свою короткую жизнь ни единой твари. Может, проспал бы нойон до полуденного солнца, не раздайся вдруг страшный рев и топот. Кое-как продрав глаза, он посмотрел перед собой и обмер: слабые лучи восходящего солнца, пробившиеся сквозь щели крыши обрисовали что-то мохнатое, шевелящееся, похожее на медведя. «Постой, где же я? Куда я попал, почему сплю здесь?» — пронеслись в голове Шаргая вопросы. Он еще раз всмотрелся в полумрак и теперь увидел круторогого быка, с красными, величиной с чашку, глазами. Огромное животное было чем-то напугано и дышало, как кузнечные меха. Вмиг похолодевший, нойон хотел крикнуть, вскочить на ноги и бежать без оглядки с проклятого амбара, но язык и ноги не повиновалась ему. Он попытался спиной открыть дверь, но лишь • плотнее прикрыл ее. А красноглазый бык вдруг заревел трубным басом и задрожал, будто кто-то ему всадил в холку острый нож. Опираясь руками о землю, Шаргай приподнялся и пополз вдоль стены, подальше от опасного животного. Позади себя он тут же услышал подозрительныйшорох и обернулся. Лучше бы ему не смотреть, а лечь ничком и молить богов о спасении души: 'волка со вздыбленной шерстью, с оскалом страшных зубов, готового совершить смертельной прыжок — вот кого увидел Шаргай.
— О-о-о! — только и мог выдохнуть из себя нойон. Зажмурившись, он приник к стене так плотно, будто хотел совершенно слиться с нею.
Уловив запах человека, услышав его голос, волк вздрогнул и от великой, видать, досады взвизгнул... Вот три таких молодца, каждый мнивший себя храбрецом среди себе подобных, волею случая и оказались в четырех стенах, под одной крышей у степного богача Лонхо...
Положение довольно скверное. Стена—«е спасение, надо было что-то придумывать. Шаргай открыл глаза и скосил их в сторону своих страшных соседей. К счастью, они не обращали на него ни малейшего внимания, лишь настороженно следили друг за другом. Схватка между ними казалась близкой. Но как могли проникнуть в помещение бык и волк? Дверь ведь закрыта! А может это ему только чудится, может, с пьяных глаз он не может отличить кожаный мешок с мукой от волка, а сундук —от быка? Шаргай часто заморгал, провел заскорузлой ладонью по лицу и еще раз покосился на волка и быка. Нет, глаза не обманывали его. «Вот друзья нежданные,— попытался мысленно пошутить немного пришедший в себя Шаргай.— И откуда вы свалились на мою голову... Фу, совсем спятил — какие же они друзья! Волк норовит вцепиться быку в глотку, а тот — поддеть его на рога... Постой, а может это шолмосы-дьяволы, принявшие обличие волка и быка? Может, они из-за моей души хотят подраться?»
При этих мыслях волосы на голове Шаргая стали подниматься не хуже, чем на сером хищнике. Все же он нашел в себе достаточно самообладания, чтобы произнести заклинание от нечисти:
— Ум-мара-зуе-ман-су-ха! — одними губами прошептал он.
Молитва-заклинание не возымела никакого действия: волк по-прежнему скалил зубы, намереваясь напасть на жертву откуда-нибудь сбоку, а огромный пороз, наклонив голову, готов был поддеть его за рога, сбросить себе под ноги и затоптать. «Кто же они такие? — ломал голову Шаргай.— Может, и не шолмосы это вовсе, а всесильный Зандан Жу?.. Наверное, он уже прикочевал к нам, никто его не встретил, один я удостоился такой милости,— задрожал от радости Шаргай. — Ах, хорхэй,
. Зандан Жу-бурхан! Я вас встретил... Я слышал, что вы кочуете в наши степи, и вот прибыл сюда... Не пугайте меня, Зандан< Жу-бурхан, таким страшным обликом... Хи-хи-хи... Я все понимаю, недаром я служил в полиции ради желтой веры, ради того, чтобы в дацанах всегда соблюдался и порядок и благолепие. Аи, бурхан, Зандан Жу-бурхан!..
Соблюдая не лишнюю в таких случаях,предосторожность, Шаргай встал на колени, сложил молитвенно руки и воздел их к дырявой крыше амбара... Мысль о всесильном божестве не сама собой пришла в хмельную голову бывшего полицейского десятского. Дело в том, что ламы Цугульского дацана за последнее время стали распространять слухи, будто к ним через монгольские степи следует Зандан Жу-бурхан, вернее изображение этого божества. Один лама, возвращаясь из Лхасы, якобы своими глазами видел,бурхана и поспешил обрадовать прихожан. Что оставалось делать агинским ламам, издавна соперничавшими с цугуль-скими? Они в свою очередь начали говорить всем и каждому, что Зандан Жу-бурхан пожалует именно в Агинский дацан. Самбу-шэрэтэ, человек непомерной зависти, нанял даже за высокую плату лихих парней, снабдив их добрыми лошадьми и разослал по кочевьям с этой неслыханной вестью. Шаргай-нойон, к тому времени переметнувшийся к Петру Бад-маеву на должность агента-заготовителя, как нельзя лучше подходил на
ППТТК ^П'Ж'АЛТТзаиЧПГГ» ППППЫТТ ЯТА ТТСТУслышав из его уст о таком великом событии, владельцы богатого ' аила накормили и напоили его, посадили на лошадь и отправили с по- ; добающими почестями. И не вина Шаргая, что он сбился с дороги и по- : пал в пустующее зимовье Лонхо-баяна... (
Агинский дацан был и в самом деле взбудоражен. Ламы низших ' званий и хувараки заново перекрашивали облупившиеся стены храмов ' и субурганов, запасали благовонную ая-гангу, убирали всякий мусор и хлам, оставленный богомольцами; шэрэтэ со своими ближними выколачивал у верующих золото и серебро, медяки и масло, баранов и быков" чтобы достойно встретить Зандан Жу-бурхана. Ведь у буддистов всех направлений и окрасок нет большего праздника, чем чествование этого божества.
Верующие тоже не сидели сложа руки. Батраки и неимущие араты стирали ветхие свои халаты и терлики, ставили на них новые заплаты, пришивали к ичигам и гутулам крепкие сыромятные подошвы, чтобы было в чем придти за десятки верст на поклонение божеству. Степные богачи и чиновники спешно готовили шелковые наряды плосколицым дочерям-невестам, худосочным сыновьям-балбесам, сварливым женам, сопливым детишкам. Лошади заново перековывались, на телегах и бричках подтягивались болты, на юртах менялся брезент...
Кто же такой этот Зандан Жу, отчего почитают его буддисты всех стран? — спросит современный читатель. История этого божества, если верить буддийским канонам, вкратце такова. Однажды Будда справлял у подножия Сумбэр-горы на голубых тридцати трех тэнгринах молебен для обитателей верхних небес. Из золотых лучей солнца сплетал он искусную нить, на серебряном свете луны вышивали мудрые слова своего учения, дабы создать книгу «Бурханай Толи». Отец Будды Шакья Муни призвал своего сына на землю. Тот не смог сразу же покинуть небеса, но не осмелился и ослушаться грозного владыку. Как и подобает истинному божеству, Будда нашел довольно-таки остроумный выход; он решил вместо себя отправить Шакья Муни собственное изображение. Спешно был вызван великий художник, небожитель Би-Шу-Гарма, персты которого излучали свет драгоценных каменьев. Мир, вселенная не знали еще такого ваятеля и живописца, кто бы мог сравниться по искусству с Би-Шу-Гармой. Художник согласился на предложение Будды, но когда воззрился на его лик, то на некоторое время ослеп. Будда опять нашел выход. Он провел Би-Шу-Гарму к тихому озеру, наклонился нал водой и повелел снять копию со своего отражения. Находчивость выручила: Би-Шу-Гарма вырезал из сандалового дерева такой скульптурный портрет Будды, какой даже богу не мог присниться. Шакья Муни долго смотрел на чудесный портрет, так долго, что тот в конце концов не выдержал и громко рассмеялся.
Такая вот легенда ходила среди буддистов по поводу истории возникновения Зандан Жу-бурхана. Разве не могла она взбудоражить ис-стинно верующих людей! Единственное в мире изображение бога, выполненное руками искусного небожителя Би-Шу-Гармы,—и вдруг появится в агинских степях! Может, оно и у них рассмеется, благословит своим божественным смехом сирых и бедных, немощных и убогих, вселит в них надежды?
Но вернемся к бедняге Шаргаю, которого оставили в обществе быка и волка. Сей муж, отважный только перед беззащитной бабой, наконец понял, что перед ним не Зандан Жу-бурхан и смеяться, конечно, он,не собирается. И не в храме он, а в обыкновенном сарае, причем ветхом сарае. Черти бы их побрали, этого кровожадного цолка и свирепеющего быка. Однако пришло же кому-то в безмозглую башку запереть его именно здесь, с этим зверем. Надо непременно освободиться от этих «друзей», а то они, чего доброго, забудут обоюдную вражду и бросятсяна него, разорвут, растопчут. Но где же тут проклятая дверь? Шаргай испуганными глазами обшарил все четыре стены и не нашел ничего похожего на дверь. Настроение у него, понятно, от этого не поднялось, но смекалки немножко прибавилось: он вспомнил, что сзади за кушаком у него торчит прекрасный нож, способный перерезать глотки десяти быкам и сотне волков. Он взял его в дрожащие свои руки и, съежившись в комочек, решил ждать дальнейших событий. А мысли, одна другой тревожнее, копошились в голове, трясли его тело. «Почему я не могу сделаться маленьким воробьем, господи! Я бы вылетел тогда в щель, в самую пустяковую дырку на крыше». Не удержавшись от соблазна, он поднял голову вверх и действительно увидел множество щелей и проломов в крыше. Но до них, во-первых, было высоко, а во-вторых, разве мог бы он протиснуться в небольшой пролом, он, которому тесными казались все агин-ские степи!
Шаргай перевел свой взгляд на беспокойных соседей. Волк все еще не терял надежды на решающий прыжок, а сердито сопевший бык только и ждал удобного момента, чтобы самому перейти в наступление. Одним словом, картина была жуткая... Шаргай снова и снова стал обшаривать стены в поисках двери. Он даже осмелился на мгновение повернуться задом к противникам и тут увидел прибитую к двери подковку, служившую вместо ручки. Теперь он понял, где находится. Не раз в этом амбаре они вместе с Лонхо делились добром, которое попадало им в руки не совсем дозволенным способом... Теперь времени терять напрасно не следовало. Шаргай задышал часто и тяжело, прямо по-бычьи, подобрался, как волк для прыжка и в одно мгновенье вылетел на улицу. Правый глаз у него мгновенно заплыл, с виска сочилась кровь: прыжок оказался не совсем точным, и Шаргай чуть не своротил дверной косяк. И все же он впервые в жизни понял, что такое воля, свобода. Но он не открыл дверь, не прогнал дубиной волка и не освободил быка. Напро-! тив, он отыскал проволоку и крепко-накрепко прикрутил ею дверную ручку к пробою.
Не мешкая, Шаргай вскочил на коня и погнал его вскачь. «Кто же запустил в амбар волка и быка? — продолжал гадать нойон. — Сами ; они ведь не могли закрыться...» Сколько ни пытался Шаргай разрешить ' эту задачу,* она не поддавалась ему. А дело было очень просто. Отбившись от стада, бык подошел к зимовью, где его раньше кормили душистым сеном и, случалось, отрубями. За ним неотступно следовал волк. Заметив опасность, бык прижался к амбару и угрожающе выставил рога. ; Он топтался на месте до тех пор, пока не нажал на дверь и не открыл ее. Пятясь назад, он зашел в амбар и опять прижался к стене. Волк прыгнул через порог, хотел отогнать свою жертву от" стены и не мог. Бык передвигался так, что его рога все время были нацелены на хищника. Увертываясь от опасности, он сам же и захлопнул дверь...
Шаргай продолжал нахлестывать коня. Вот впереди он увидел движущуюся точку, которая вскоре превратилась в телегу. «Слава богу, хоть на сей раз не волк и не черт»,— облегченно вздохнул Шаргай и погнал свою притомившуюся лошадь еще быстрее. Но силы явно изменили скакуну. С каждой минутой он двигался медленнее, на его боках выступила пена, а с губ срывалась кровавая масса и шлепалась на землю.
— Эй, эй! — крикнул Шаргай, пытаясь остановить телегу. — Случилась беда!
Запряженная тройкой добрых, видать, коней, повозка удалялась. В ней сидели хозяин зимовья Лонхо-баян и настоятель Агинского дацана Самбу-лама. Они вели серьезный разговор и не могли услышать ослабевшего от страха и перепоя голоса Шаргай-нойона. Лонхо, побледневший, с потускневшими глазами, напоминающими угольки на снежной бабе, проговорил сквозь зубы: — Самое лучшее — это уничтожить их, как уничтожает челове^ ядовитую змею. Вы сами говорили об этом, Самбу-ламбагай. ь
Дорога была ровная, повозка по ней катилась мягко, изредка пок; чивая седоков на пружинистых рессорах. Хотелось подремать, но разп^ вор затягивался. Молитвенно сложив ладони и поднеся их к покрасив вшему носу, Самбу-лама ответил смиренным голосом: •>
— Да, великая книга Туган Дарма Ваджар предписывает верук1 щим до конца исполнять свой долг перед Буддой. Так что же вам м1 шает поднять руку на ваших врагов желтой веры! Нельзя останавл! ваться ни перед чем. Уничтожать и только уничтожать!.. Вы прекрасн! знаете, что говорит о вас горбун Галсан. Да и не только он. Число те1 которые верят горбуну, верят, что вы хотели живьем зажарить его в че|' ной юрте, как бешеного, растет день ото дня. А кто, вы думаете, еже в прошлом году ваши зароды сена? Не иначе батраки, науськанные Гаг саном. Нельзя медлить, ибо заплатники скоро сядут нам на шею и буд] тыкать свои грязные пальцы нам в глаза. Поймите это! — с досадоП выкрикнул Самбу-лама. <
— Есть уже такие умники, которые при моем появлении не подходя под благословение, не читают молитвы, как раньше, а шепчутся, прош носят богохульные слова, упоминают имена русских каторжников. До жили!.. И все из-за недобитого вами горбуна Галсана.
Лонхо-баяну тоже надоел этот длинный разговор, но не мог же о; замолчать тогда, когда. Самбу стал упоминать о нем и упрекать в не решительности. Этого еще не хватало!
— Все черные дела вы почему-то решили свалить на одного меня,-проворчал он.:— А как вы полагаете, Шара-Дамба не распускает о ва кое-какие слушки? Он даже приплел ваше имя к истории Жалмы, жеш Аламжи. Он сочинил богохульную песню, в которой осмеивается ваи духовный сан, ваше положение в дацане. Дети уже, и те знают эт] песню. И вы терпите? Почему сами до сих пор не убрали безбожника Ведь помощников, слава богу, у вас достаточно.
Лонхо ехидно ухмыльнулся и глянул на соседа. Тот поморщило и дрожащим от негодования голосом отпарировал:
— Людей духовного звания грешно толкать на убийство. А за ваш! грехи мы помолимся и вам отпустится...
Такая циничность возмутила даже Лонхо-баяна. Подпрыгнув к сиденьи так, что повозка сильно накренилась в его сторону, он про хрипел:
— Я зна-аю о вас больше, чем вы думаете... Зна-аю! Помните,! продал Петру Бадмаеву сот пять коров и лошадей, а отдать хотел толь ко половину... Остальные, мол, утонули в Ононе, когда их перегонял приказчики. Даже справку достал, что скотина утонула из-за наводне ния. Стихийное бедствие, как говорят русские... А кто разболтал пр мой секрет, кто насплетничал отступнику желтой веры?
Глазки Лонхо загорелись мстительным огоньком. Самбу-лама сно ва поморщился и взвыл:
— Я принял сан не для того, чтобы обманывать людей. Это очен великий грех, когда лама кривит душой перед божьими и царскими зг конами!
— Бросьте эти выдумки! Глупых баб вы можете морочить таким словами, но только не меня. Взятку вы получили от Петра Бадмаев; вероотступника. Вам бы только денежки положить в карман, а на 01 тальное плевать.
В голосе разъяренного Лонхо звенел металл. Самбу-лама нача заметно беспокоиться, однако ему невыгодно было сбрасывать маску.
— Аи, хорхэй, и зачем вы клевещете на ученика божьего!— он во; дел молитвенно сложенные ладони и зачем-то осмотрелся по сторонам.—Грех-то какой!
— Яд!.. Вы предлагаете мне яд, чтобы отравить Галсана и Шара-Дамбу,— начал хитрить Лонхо. Его огромные уши двигались в такт словам.—От этого становится не по себе. Ведь у каждого из них, пожалуй, больше друзей, чем у нас с вами. А если они дознаются... Страшно подумать даже, что тогда будет... Ведь вы оставите меня без поддержки, я в этом почти уверен... Так поручите другому...
В продолжение этого деликатного разговора кони постепенно умеряли свою прыть, пока не перешли на ленивую трусцу. Этим обстоятельством воспользовался Шаргай-нойон. Он догнал-таки повозку, хотя его лошадь шаталась от усталости. Прямо с ходу он закричал:
— Удивляюсь вам. Вы оглохли, наверное... Там стряслось такое... .такое... ,0т самого бога, не иначе... Посмотреть надо...
Шаргай-нойон уже поравнялся с телегой и норовил ухватиться за вожжи, чтобы остановить тройку. Лонхо-баян и Самбу-лама от бессвязных слов бывшего десятского привскочили и в испуге уставились на него.
-- Да вы хоть коней придержите,— вытирая обильный пот с лица, вымолвил Шаргай.— Нельзя же так, на ходу...
— Не понимаю, что случилось?— с неудовольствием посмотрел на Шаргая Лонхо.— Носишься, как угорелый, мешаешь только...
Повозка, между тем, остановилась. Лама и богач повернули мясистые лица в сторону Шаргая.
— Так говори, что случилось?— повторил вопрос Лонхо.
— Сегодня ночью в вашем доме, в вашем амбаре... бык и волк... Лонхо подозрительно оглядел Шаргая, втянул носом воздух.
— А ты, случаем, не пьян?— спросил он и постучал себя пальцем по лбу.— Тут у тебя все нормально? Или, может, рехнулся?
Самбу-лама заерзал на сиденье и строго глянул на Шаргая:
— О чем ты говоришь? В самом деле, Шаргай, трудно тебя понять. Говори толком.
— Волк... Волк, говорю там.
г — Волк скотину мою порезал?— Лонхо даже приподнялся.—Да говори скорее, черт бы тебя побрал! » Никогда не имевший скота, но зато копивший золото и серебр Самбу-лама успокоился: ведь речь идет всего-навсего о волке.
— Волк и бык ночевали в вашем амбаре... в одном амбаре. Я, и нечно, не знал об этом, тоже зашел туда и тоже ночевал,— продолж лепетать Шаргай.— Утром я проснулся, а они...
— Он пьян,— успокоился, наконец, и Лонхо.— Поехали далып ламбагай. Нам некогда слушать болтовню. Может, в другой раз поз; бавит нас.
Шаргай взъярился. Ему — и вдруг не верят! Неужели за таку весть жадный Лонхо не даст и ломаного гроша? Он рванул на се( ворот рубахи, стукнул кулаком в грудь:
— Если вру — повесьте меня на первой же сосне. Если обманыва вас—пусть лопнут мои глаза. Пусть мой рот очутится на затылке. Пус! язык мой проникнет через нос и превратится в клюв!
Сидеть в седле он уже не мог. Соскочив на землю, Шаргай в| вился в передок телеги и, глядя поочередно то на одного, то на другой нродолжал, захлебываясь:
— Поймите, мои глаза видели, а уши слышали то, чего никому и когда не приведется ни видеть, ни слышать... Может, только вам. I вашем амбаре, уважаемый Лонхо, бык и волк провели всю ночь. Пр1 вели в беседе.
Самбу-лама, видимо, все же заинтересовался необычной весты Глянув на Шаргая, он спросил тихо:
— А где они сейчас? Стоит ли нам возвращаться?
— Там они, там, ламбагай! Беспременно. Снаружи дверь я при крутил крепкой проволокой. Так что не сомневайтесь, поедем.
Шаргай от нетерпения даже затопал ногами. Однако Лонхо все ещ не сдавался. Разбирая вожжи, он сердито бросил бывшему служител! полиции:
— Хочешь сходить с ума — сходи, а нас не трогай... Мы тебе в дети. Ишь чего надумал: ехать с ним' в такую даль ни за что ни щ что.
Телега тронулась, Шаргай взвизгнул по-поросячьи и вцепился! вожжу.
— Ну -что вы за люди!— чуть не плача, взмолился он.— Давайпосмотрим. Ставлю свою голову против десяти рублей. Ну поедем, чего вам стоит... Ламбагай, прошу вас!
Самбу опять ощупал взглядом Шаргая. Его отчаяние было безгранично. Прикоснувшись к плечу Лонхо, лама шепнул:
— Может, посмотрим? А вдруг оборотни пробрались к вашему зимовью и предвещают недоброе.—• Он сложил молитвенно ладони и прошептал что-то невнятное.— Так ведь и без скотины останетесь.
• Эти слова, сказанные доверительным шепотом, в один миг вскипели в горшке-башке жадного Лонхо-баяна. Молча повернул он лошадей в обратную сторону и погнал скорей к своему зимовью. Ехали без разговоров. Даже Шаргай, изо всех сил погоняющий своего коня, ни разу не попросил остановиться и подождать его.
К амбару двинулись втроем: впереди Шаргай, за ним — Лонхо и Самбу, Старались идти так, чтобы ни сучок не хрустнул под ногой, ни трава не шелохнулась. Уже через десяток шагов смельчаки остановились и переглянулись между собой. Шаргай, по всему видать, впредь решил держаться в тылу: ноги у него дрожали. Воинственный пыл заметно ослабевал и у двух других друзей: у Самбу-ламы отчего-то колыхались полы халата, у Лонхо-баяна шевелились длинные уши. Первым от внезапного оцепенения очнулся Самбу-лама. Подав знак своим сподвижникам, он шагнул вперед, как шагает обреченный на смерть к пылающему костру. В эту самую минуту невдалеке раздался пронзительный крик. Храбрецам надо отдать справедливость: они все трое удержались на ногах. Только Шаргай-нойон присел на корточки, но тут же вскочил. Глаза у всех округлились, стали похожими на заячьи. Самбу-лама огляделся и кратко сказал:
— Конь.
— Да, рже-ет ко-онь,— более многословно отметил Лонхо. Ничего не понявший Шаргай с тихим стоном опустился на землю.
Не упал, нет, боже сохрани! Опустился. Лонхо-баян и Самбу-лама вплотную подошли к амбару и попытались заглянуть внутрь. Ни единой щелки! Даже самой маленькой! Лонхо приник слоновым своим ухом к стене, его примеру последовал Самбу. От Лонхо не ускользнуло сопенье собственного быка, Самбу же только сделал вывод, что в амбаре присутствует живое существо. Друзья переглянулись. Взгляд Самбу-ламы говорил: ты хозяин, к бе и решать. Хозяин придвинул губы к самому уху ламы и шепото ответил:
— Вон в той стайке есть лестница. Надо ее притащить и забраты на крышу. Иначе мы не увидим ничего.
Самбу кивнул головой и повернулся, отыскивая глазами Шарга Того нигде не было видно. Кого же послать за той лестницей? Мысли но чертыхаясь, богач и лама сами отправились в стайку. Они уже пр ставили лестницу к амбару, когда появился Шаргай. Вернее, он ел сам не появился, подал лишь голос. Друзья вздрогнули. Лонхо, кот! рый поднялся уже на одну ступеньку, выругался:
— Сволочь, поганый пес! Ты уже проиграл свою голову. Берегис Самбу посмотрел в ту сторону, куда грозил богач, и увидел беда
гу Шаргая. Полицейский чин зачем-то снял штаны и теперь никак I мог их надеть—он весь трясся, как в лихорадке. Владелец зимовья обладатель шапки-ободой поправили лестницу и вскоре очутились с самой крыше амбара. В отличие от стен крыша изобиловала щелями дырочками от сучков и даже проломами. Храбрецы без особого тру; разглядели в помещении быка и волка. Бык, как и утром, стоял, пр! жавшись в угол задом, и не подпускал к себе хищного зверя. А и сидел в выжидательной позе, скаля зубы в волчьей улыбке. Глядя 1 эту сцену, улыбнулся и Самбу-лама. Улыбнулся и подмигнул богач;
Лонхо тоже подмигнул.
— Видали мы с тобой всякое, и хорошее, и плохое,— примирител! но заговорил обладатель шапки-ободой.— Но к чему ворошить старо! забудем его, забудем даже историю с твоим скотом, который ты прода Бадмаеву. Пришло время поговорить о более важном деле. Согласен?
Владелец зимника прищурил хитрые свои глаза и кивнул:
— Что же, давай поговорим. ,
— Это ведь твой бык. Признаешь его? |
— Конечно, мой. Из тысячи отличил бы. : —• Вот и хорошо,—удовлетворенно протянул Самбу-лама.— Одг
бык не может считаться большим убытком. А волк... Волк не нак добро. — Верно говоришь,— пошевелил большими ушами Лонхо.— Все верно.
— Так вот, для встречи Зандана Жу я прихватил с собой молитвенный барабан и медные тарелки-литавры. В телеге они лежат, ты видел,— издалека начал Самбу-лама.— А в твоем амбаре находятся не настоящие бык и волк, а оборотни. Понял? Эти оборотни на хозяина зимовья не имеют зла. Они хотят наказать Шаргая за его грехи.
Лонхо заморгал глазами, пытаясь, видимо, уразуметь, к чему клонит лама. Почему оборотню надо было воплотиться именно в его быка? Ведь у Шаргая тоже есть быки. Может, лама шутит?
— Придется мне сейчас поворожить, сотворить святую молитву. После мы сожжем оборотней в твоем сгнившем амбаре. Согласен?
Положим, амбар не сгнил. Срублен он из лиственничных бревен, не скоро сгниет. Крышу только надо починить. Но зачем все это?
— А потом?— осторожно спросил хозяин зимовья.— Что будет потом?
Лама сокрушенно покачал головой: какой непонятливый человек. Или, может, притворяется? Он же любит притворяться.
— Мы скажем Шаргаю, что молитвой и заклинаниями отвели от него беду. Большую беду, тяжелую, насланную самими шолмосами. За
:это он должен отравить Галсана и Шара-Дамбу. — Как так?— заерзал на шатких досках Лонхо.— А если он не согласится,— пропали мой бык и амбар. И даже волчья шкура... Самбу фыркнул от негодования.
— Да пойми ты, Лонхо, если бы мы его взялись подкупить, он бы знаешь какую цену заломил? Десятью быками от него не отдела-
;. ешься. А если бы он попался да показал пальцем на нас, тогда бы и нас потянули к ответу. А так я скажу, что Галсан и Шара-Дамба — черти-оборотни, стало быть, их надо уничтожить. Образы быка и волка мы сожжем, а он пусть отравит их человеческие тела. Кто же осмелится обвинить ламу в том, что он призывает уничтожать дьяволов-шолмо-
; сов! Нет, власти не позволят.
\ До сознания изрядно перетрусившего Лонхо дошел, наконец,
I смысл сказанного ламой. Выходит, и правда важное дело он предлагает. Богач не успел ответить согласием—появился Шаргай. Кряхтяи останавливаясь на каждой перекладине, он добрался до верха , спросил:
— Ну как, есть там что-нибудь?
— Ш-ш-ш!— приложил палец к губам Самбу-лама.— Ни звука! По знаку ламы все они спустились на землю, достали из телег
объемистый барабан и расселись вокруг него. Лама сотворил молитв) несколько раз подкинул вверх гадальные костяшки, посмотрел, как отложатся, и тяжело вздохнул. Потом он вытащил из-за пазухи два б) мажных пакетика и протянул их Шаргаю.
— Бык и волк — это два шолмоса,— начал Самбу строгим лап ским голосом.—Они предвещали вам беду. Но благодаря божьей по мощи черная година вас минует... Во всяком случае, сейчас вам ничи не угрожает. А что будет дальше — трудно сказать. Горбатый Галсан-безбожный Шара-Дамба попытаются, наверное/с помощью колд-овстк извести вас, а то и предать в руки дьяволов. Ведь это они подослал к вам тех шолмосов в образе быка и волка... А еще они распускаю слухи, что вы хотели сжечь в черной юрте горбуна, что вы причасти к аресту Аламжи, что по вашему наущению Шара-Дамба лишился р) боты. Видите, какие это коварные люди. А может, они вовсе и не люда а шутхуры, близко стоящие к шолмосам... Примите из моих рук вотэи лекарство и незаметно подсыпьте в еду проклятым Галсану и Шара Дамбе. Если они и в самом деле шутхуры, то в скором времени поел еды их начнет корчить, и они сдохнут. Тогда свершится божье дело шолмосы уже не посмеют вас тревожить... После многих лет жизни в! обретете вечное блаженство, как и подобает истинно верующему ч( ловеку.
Дрожащими от волнения руками Шаргай-нойон принял от Самб; ламы два пакетика и низко склонился перед ним. Тот благословил еп четками и повернулся к Лонхо-баяну:
— Пора начинать...
Вскоре амбар со всех сторон был обложен дровами и сухим кизя ком. Одновременно чиркнули три спички, и густой сизый дым медлен» пополз в чистое утреннее небо. Самбу-лама с устрашающим видом бю в барабан, гремел медными тарелками, так что зрелище представлялов довольно внушительным. Когда пламя начало лизать стены и перевищ1лось на прогнившую крышу, густым басом заревел бык. Вскоре и смертельно напуганный волк присоединил свой голос к этой адской симфонии. Шаргай-нойон и Лонхо-баян сперва стояли на коленях с молитвенно воздетыми руками, но лишь только взревели животные, они пали ниц и зажали ладонями уши. А Самбу-лама, грозный и невозмутимый, как посланник самих небожителей, все сильнее и сильнее бил в барабан, словно вколачивал гвозди в непокорные сердца врагов своих.
Но что там случилось? Неужели так быстро рушатся стены? О боги, спасите верных рабов своих! Сокрушив длинными своими рогами стену, сквозь дым и пламя выскочил бык. Подбрасывая полуобгоревший зад, он мчался прямо на Самбу-ламу. Тот в страхе бросил колотушку и отпрянул в сторону. Бык проткнул рогами громадный молитвенный барабан и вместе с ним ринулся дальше. Лама опомнился лишь тогда, когда бык завернул за угол соседнего амбара.
— Шаргай-нойон, скорее садитесь на коня и загоните шолмоса в ограду,—взмолился он.—Да скорее же, черти бы вас побрали! А нет, так пристрелите.
— Торопись, Шаргай!— поддержал ламу богач Лонхо. — Не надо загонять, это мой бык, убей его на месте.
I Лама и богач хоть и требовали от перепуганного Шаргая пример-
но одного и того же, но мысли у них были разные. Лонхо боялся, как : бы от искр, что сыпались с полуобгоревших боков животного, не заня-
|лась вся его зимняя усадьба, а Самбу мгновенно пронзила мысль: а вдруг кто-нибудь увидит на рогах быка молитвенный барабан, не оберешься тогда греха, станешь посмешищем на всю агинскую степь.
Шаргай между тем уже вскочил на коня и принялся нахлестывать I его изо всей силы. Но уставший и голодный скакун лишь нагибал шею I и еле-еле перебирал ногами. При виде такой картины сердце Самбу-; ламы чуть не лопнуло от досады. Он сжал кулаки и закричал:
— Скорее же, скорее! Твоего дохлого коня пешком обогнать можно.
Не выдержав, лама бросился к повозке. Богач последовал его , примеру. Запряженная тройкой свежих лошадей, телега устремилась , в погоню за непокорным быком. Самбу и Лонхо продолжали командовать. — Шаргай, заходи справа, прижимай его к ограде!
— Живее поворачивайся, Шаргай, а то он выскочит в .степь. Храпели кони, ревел бык, тарахтела телега, подобно побитой со!
чонке жалобно скулил волк. И вдруг все стихло. Бык вырвался окружения и помчался в неоглядную степь, а волк, видимо, нашел у свою смерть 'под рухнувшими стропилами амбара, кони, наткнувил на ограду, остановились. Замешательство длилось недолго. Выр! из рук Лонхо вожжи, Самбу направил тройку в степь. Заклубил! пыль под копытами коней, и не успел Шаргай-нойон достойным образ отругать своего притомившегося скакуна, как повозка превратилаа чуть заметную точку. Вдруг до слуха Шаргая донесся протяжный а Тройка, по всему видать, остановилась. Неужели опрокинулась тела Еще саженей за сто Шаргай увидел, что повозка и в самом деле леж вверх колесами, а возле нее барахтаются, не в состоянии подняты Самбу и Лонхо. Угораздило же их!
Оказывается, Самбу-лама в пылу погони слишком круто повер» лошадей, вывалился из повозки, а на него всей тяжестью семипудово тела грохнулся Лонхо. Телега перевернулась, лошади запутались упряжи и остановились. Оглянувшись, Лонхо почувствовал нестер! мую боль в виске, провел по нему ладонью и обнаружил, что ухо разе вано почти пополам. Кровь сбегала по щеке, струилась на халат, шл палась на землю. С тр_удом поднявшись, он попытался помочь дру! но тот был без сознания. Кровь у Самбу-ламы текла изо рта и ни 'нога была неестественно подогнута, должно быть, сломана. Знащ шолмосы-дьяволы не Шаргаю пророчили беду, а самому ламбагаю. О чего же он не распознал их козни?
Увидев своих друзей в таком плачевном состоянии, Шаргай ера; же заговорил другим тоном:
— И как это вас угораздило! Взрослые люди, и не могли справит ся с тройкой полудохлых кляч. Поручили бы это дело мне одному.
Он впряг коней, перенес свое седло на крупного коренника и а на него верхом.
— Пусть лошади отдохнут, попасутся. Вы тоже отдыхайте. С быко я расправлюсь живо. — Он вытащил из-за пазухи револьвер и будч случайно направил дуло в сторону оторопевшего Лонхо. — Поезжай, поезжай,—• быстро заговорил Лонхо.— Пусть поможет тебе бог, а я вот перенесу ламбагая в тележку...
! Шаргай еще один раз менял лошадь, прежде чем настичь и заст-
релить быка. Он так расхрабрился, что начал грубить даже Самбу-ламе. Однако шэрэтэ, обмотав сломанную ногу_тешюк шкурой быка и почувствовав некоторое облегчение, сразу же одернул его:
— Вот что, Шаргай, пока хозяин держит свою собаку возле юрты, она сыта. Выгони ее в степь — она сдохнет от голода или станет пищей кровожадных волков. Не забывай об этом.
Бывший десятский прикусил язык.
Лишь к вечеру трое этих людей добрались до летнего становища ; Лонхо. Сидя возле пылающего очага, осни с жадностью уплетали полусырое бычье мясо. Оно было сухое и жесткое, поэтому хозяин распорядился продать остатки батракам. Цену он заломил двойную, что не совсем соответствовало характеру богача. Но Лонхо знал своих людей и боялся, что за тройную цену они могут и не взять бычатину, и тогда мясо протухнет на другой или третий день.
Щедрость Лонхо простерлась еще дальше. Стараясь задобрить храброго Шаргая, он распорядился зарезать козленка и напоить «лучшего своего друга» свежей кровью. Пододвинув тэбшэ с печенкой и чашку | с крепкой архи, он склонился к Шаргаю и шепотом сообщил: ; — Лучшего козла зарезал. Ничего для тебя не жалко. И рысака
! такого дам, на каком еще не приходилось тебе ездить. Только слушай-; ся меня и мудрого ламбагая...
: Когда Шаргай пропустил полдюжины чашек молочной водки, Лон-
; хо приступил к главному. Он напомнил, что испытать горбуна и Шара-• Дамбу с помощью тех порошков, какие ему дал Самбу-лама,—это выс-I ший долг перед богами. Если уклониться от этого долга, ослушаться свя-| того учителя, боги жестоко покарают его. Поэтому надо немедленно са-; диться на рысака и мчаться в Волчий лог, где проще всего встретиться ; с Галсаном и Шара-Дамбой.
| Потом Шаргая принялся поучать Самбу-лама. Превозмогая боль,
; этот двуногий змей, случайно уцелевший во время утренней погони за быком, предупреждал, что надо быть осторожным, при разговоре с вольнодумцем Галсаном и безбожником Шара-Дамбой не встревать в спор, наоборот, поддакивать им, соглашаться с их бреднями. Порошки лучше всего подсыпать в еду тогда, когда никого поблизости не будет или когда затеется какой-нибудь спор, скандал. Хорошо, если бунтовщики станут выпивать архи. Нельзя говорить, откуда и зачем едешь, кто дал такого хорошего коня... Самбу-лама еще что-то хотел добавить, но вдру?, скорчившись от боли, замолчал. Шаргай покорно стоял перед ним на коленях, ожидая дальнейших наставлений.
— Не забывай о боге, — еле выдавил из себя Самбу-лама и, благословляя, притронулся горячей рукой к вспотевшему лбу Шаргая. — Спеши к Волчьему логу, шолмосы могут быть там...
Лама тяжело задышал и, видимо, в бреду начал выкрикивать:
— Куда меня потащили? Эй, проклятая баба, доберусь до тебя, доберусь! Гоните их отсюда, закрывайте двери... Где я, куда попал?
Лонхо испуганно глянул на бредившего ламу и начал выпроваживать Шаргай-нойона. Он боялся, как бы тот не сболтнул при бывшем полицейском чего-нибудь лишнего.
— Ну, ламбагай все сказал, уважаемый Шаргай-нойон. Пора в дорогу. Идите, творите божью волю, — Он почтительно взял Шаргая под руку и вывел из юрты.
Два батрака держали наготове черного как смоль скакуна с гордо выгнутой шеей, с длинной гривой и достигающим земли хвостом. Несколько дней стоявший на привязи жеребец нетерпеливо перебирал ногами, грыз удила и всхрапывал при каждом шорохе. Шаргай принял поводья из рук хозяина. Несмотря на то, что от выпитой араки голова у него шла кругом, Шаргай легко вскочил в седло, еще раз молитвеннее сложил руки, поклонился в сторону юрты и ускакал в сумеречные дали.
БАТОЖАБАЙ Д. ЕСТЬ ЛИ СЧАСТЬЕ?
/ ДАШИРОБДАН БАТОЖАБАЙ. Пер. с бур, Н РЫБКО
// БАЙКАЛ.- 1962.- С.11-74.(продолжение. Начало в № 6 за 1962 г.).
